— Ты пошто от девок бегаешь? Али по сердцу ни одной не нашлось? — нет-нет да и спрашивала его Жданка. — Погоди, вот я сама тебе подыщу.
— Коли другую себя найдёшь, так и быть, веди в мой дом, и меня не пытая, — серьёзно, без улыбки, отвечал он. Жданка вспыхивала румянцем, удлинённые серые глаза под высокими луками бровей искрились лукавством. Тонкая в талии, но широкая в бёдрах, с высокой грудью, на голову ниже мужа, она была под стать Гостомыслу.
Четверых сыновей родила она ему, но не постарела, наоборот, расцвела. А ныне — за несколько дней пути — не узнать Жданку. Морщины прорезали лоб, запали глаза, скорбные складки пролегли у губ.
«И за Жданку, за её муки надо спросить с варягов», — думает Мстивой и заботливо поправляет одежонку на раскинувшихся у костра сонных ребятах.
К Плескову добрались к концу другой седмицы. Пооборвались, грязью заросли до такой степени, что воротная сторожа наотрез отказалась в град впустить — то ли люди, то ли лешие из лесу выползли, поди разбери. И лишь после того, как Мстивой голос повысил, отворили ворота.
...А вышло, что зря и торопились. Плесковичи не вняли тревоге Мстивоя.
— Варяги? Ну и пущай идут. Нет нам дела до них, а им до нас...
Единый, кто прислушался к голосу Мстивоя, был воевода Хоробрит.
— Сколь, говоришь, их? Шесть сотен? И вои добрые? Моими не осилить. Надобно землю поднимать. Согласятся ли на то князь со старейшинами — не ведаю. А пытаться надо.
Князь со старейшинами приговорили: что за варяги — неведомо, новеградцы сами по себе, мы сами по себе. Ежели те варяги придут — надобно выяснить, чего хотят, и потом уж, по делу глядя, решать. Оружием впусте каждому мимо проходящему грозить не дело.
Через три дня, когда в ворота Плескова привычно постучали знакомые торговые гости из Новеграда, старейшины, в утеху себе, ещё и посмеялись над Хоробритом:
— Вишь ты, воевода горячий, тебе волю дай, так всех от града отвадишь. Новеградцы-то вот они, живы и здоровы. Товару натащили не нашему чета, а за ними ватажка варяжских гостей ещё боле тащит. Так-то, воевода. Подзужников слушай, а свою голову имей. Открывай ворота, не мешкая.
Долгий мир приучает людей к доверчивости. И заяц бы не прядал ушами, да кроме него на земле лиса живёт. И овцы смирны и довольны, пока в их стадо волк не ворвётся.
Аудун обошёлся с плесковичами круче, чем Торир с новеградцами. Повесил князя, в избы старейшин поселил старших дружинников, отдав им и накопленный достаток, не запретил и рядовым дружинникам поживиться. После того, как утишился гвалт первого дня, коротко повелел жителям — через три дня собрать первую дань. Ежели не соберут — град будет сожжён. Хмурые плесковичи побрели к избам добывать припрятанное.
Хоробрит, без привычной брони, в рваной холщовой рубахе до колен, грязных портах, босой, встретив одного из старейшин, что недавно смеялся над ним, с издёвкой бросил ему в лицо гневное:
— Охолонули тебя варяги, старейшина? Много ли товару их выменял? Рук марать не буду, погоди, другие тебя в реку спихнут...
Торстейн, брат конунга, сидел на лесине и улыбался в отросшие за время похода усы. Перед ним на кожаных мешках-подушках полукругом восседали обиженные, но по-прежнему важные старейшины чудинов. На огромной поляне решалось важное дело. Так считал Торстейн. Старейшины чуди вроде бы всё ещё не понимали до конца серьёзности происходящего. Но это не смущало ярла. Ничего, они поймут и согласятся. За их спинами в отдалении толпятся чудины-охотники. Их много, значительно больше, чем его воинов, но это тоже хорошо. Если старейшины заупрямятся, он покажет им, на что способны его викинги. Но до этого не дойдёт. Не получилось стычки и славной охоты на водь[20] на берегу протоки из Нево-озера в родное Янтарное море, не будет и здесь. А жаль. Зря волновался Торир, оставшийся в Хольмгарде и наставлявший его, Торстейна, словно мальчишку, как убеждать старейшин, прежде чем применять силу. Торстейн нашёл нужные слова и убедил водь платить дань, найдёт слова и для чуди. Он уже нашёл их и высказал старейшинам. Теперь ждёт ответа.
Хотел бы я посмотреть, так ли удачно сложится охота на весь у Торгрима. Брат-конунг ценит его больше, чем нас с Аудуном. Поживём — посмотрим. Аудун справится с кривичами, я подчиню чудь. Пусть Торгрим приведёт к покорности весь. Свершится ли это и когда?
— Чужой, ты требуешь подарков, — наконец заговорил старейшина, сидевший в центре полукруга, напротив Торстейна. — Наши боги велят всегда встречать гостя подарком, и мы выполняем их волю. Но никто из гостей никогда не требовал подарков. Это недостойно гостя и может обидеть богов. К тому же ты грозишь нам, это недостойно, ты теряешь лицо перед нашим народом...
— Мы прошли много земель, прежде чем добрались до вас, — спокойно ответил Торстейн. Оскорбление старейшины не задело его, слова дикого охотника не могут оскорбить ярла. — Мои воины сильны. Они всегда получали подарки. Вы тоже дадите их нам. И будете приносить их сюда каждое лето.
— Ты, чужой, говоришь противное разуму, — вступил в беседу другой старейшина, согнутый временем, с редкой бородой, высветленной годами до желтизны. — Мы преподносим подарок доброму человеку с открытым сердцем за то, что наши боги привели его к нам гостем, за то, что он чтит наши обычаи. Тебя привели не боги, и ты обманул нас. Наш народ ждёт обещанной мены, вместо неё ты говоришь несообразное. Мы уйдём...
— Вы никуда не уйдёте, а если уйдёте — мои воины найдут ваши жилища и заберут всё, что в них есть.
— Лес велик...
— Но не настолько, чтобы я не нашёл вас. Там, где пройдут ваши охотники, пройдут и мои воины. Или вы будете бегать, подобно зайцам, всю жизнь? Если не согласитесь давать подарки, я пойду на вас войной. В смерти ваших охотников будете виноваты вы. А умрут они все, немедленно, здесь, на этой поляне.
Старейшины молчали. «Ай-яй, где была моя голова? — думали многие. — Почему не послушался Гостомысла? Теперь придётся таскать подарки этим чужим страшным людям. Надо найти Гостомысла, пусть советует, что делать».
Загостилась Жданка в Плескове помимо своей воли. Молчит Гостомысл. Редки встречи с ним. Один-два раза в год видит его Жданка, и коротки до боли сердечной те свидания, потому как множат прощания. Ушёл с отцом Прибыслав, следом ещё двое сыновей отправились неведомо куда. Гостомысл, грустно улыбаясь, молвил ей однажды:
— Сама ж говорила, что воинов для меня растишь. Вот и пришла им пора. А тебе в утешение Милославушка наша, резвушка. Не осуди, лада...
Ей ли судить мужа своего. Тяжкая доля выпала, под чужим кровом даже у любимой подруги нелегко жить, кто ж говорит. Но ему-то, ладе, многажды тягче доводится. Сколь лет и чужого крова не имеет над головой, всё в походах, в лесах обитается. В первые два лета, когда появлялся он в Плескове, и не узнавала порой своего, лады. От дум и забот кручина на него навалилась: пригнула могучие плечи к земле, в старика превратила.
А и было отчего. Князь варяжский Торир вольно и прочно сел в Новеграде, соседей примучил, все головы перед ним склонили. Дань платят и до сего дня. Немного нашлось тех, кто воспротивился власти Торира. Видела она, как в злобе и бессилии сжимали кулаки Хоробрит с Мстивоем. Оттого и на Гостомысла кручина тяжкая пала.
Теперь-то ожили мужики, повеселели. Прячутся до времени от варягов, но соколами глядят. На убыль пошла власть заморского князя. Опять, вона, весть пришла: в Камно-городище неведомо куда сгинула сторожа Аудуна. Видать, не зря Хоробрита в Плескове сколь ден никто не видел. И Мстивой вместе с ним пропал.
По весне, сказывали, чудь на дружину Торстейна, что в полюдье шла, поднялась. Сеча была. Побили чудинов, но и варягов на Луге-реке немало полегло. Где-то Прибыслав бродит, не сложил ли голову, ненаглядный?
Одна надежда — под рукой у отца. Гостомысл в последнее свидание скупо поведал, что в тайне от всех устроил становище на берегу Мутной, ближе к Нево-озеру. Ладогой нарекли укрепу. Место дюже выгодное: и Мутную при нужде перекрыть можно, и за походами варягов следить удобно, и посланцев от веси и чуди принять и укрыть есть где. Кривские, кому надо, тоже добираются. Своих-то, словен, уже добрая дружина набирается.
