Но Белый ждал обещанного, и я продекламировал:

– Враг хитёр и коварен, как лисица,

Обо всем подозрительном сообщай в милицию.

Ну как? Пятёрку хочу, даже с плюсом. Ну, не тяни же.

Он потёр лоб:

– Вот что, Костя. Как поэзия это гениально. Но эффективность… Пока смежники передадут к нам в контору, то-сё – время потеряем. А враг, сам говоришь, хитёр и коварен. Уйдет, гад. Надо оперативней. Сразу, куда положено. Чтобы вражина был обречён. И знал бы, гад: остался один патрон – застрелись. По-македонски.

– Хорошо. Ты меня вдохновляешь, как Анна Керн Пушкина. Слушай тогда:

Враг коварен и мерзок, как «бэ».

Обо всем подозрительном сообщай в ФСБ.

Разве я не гений? И где же аплодисменты?

– Костя, не в обиду будь. Но… Нет, нет и нет. Знаешь, я знавал таких очаровательных «бэ», – он закатил глаза. – А ты их в один ряд с врагами. Попахивает очернительством прекрасного пола.

Эх! А ведь и по рифме, и по смыслу мой шедевр не хуже штатных виршей советских времён, что висели на стенах режимных помещений. Кто постарше, помнит:

У врага звериная злоба – поглядывай в оба.

Их-то сочиняли лучшие государственные умы, профессионалы. М-да. Обидно, понимаешь.

Но зато крупная дичь – превентивно. Взять на карандаш. Скорей туда, в санузел совмещенный.

– Сейчас вернусь.

Стул опрокинулся – плевать. Вперёд, только вперёд. Выражаясь романтически, графиня с обезумевшим лицом бежит в сортир.

Превентивно! В словарях-синонимах не сыщешь. Теперь Фидель. Что там за мысли? А, вспомнил. Из уважения запишем полностью: Команданте Фидель Кастро Рус, и в скобочках – родной.

А ещё? Ах да, Бойцовский клуб.

И какое-то свежее выражение… во: поперёк желания.

Всё? Свободен, наконец.

Взглянул в зеркало, висевшее над раковиной. Вспомнил: Косма. Владимир Косма, автор игривой мелодии к «Высокому блондину».

Спустил воду в унитазе и протёр полотенцем все ручки. Превентивно, да.

Эх, хорошо сидим. Ведь как часто бывает? Встретятся после долгой разлуки старые приятели, а говорить-то им не о чем. Оказывается, за эти годы разошлись их дорожки. А вот с с Белым у нас всё путём.

Вспомнилось прежнее развлечение – «трамвайчик».

Перво-наперво скидывались на горькую, за два восемьдесят семь. Лишь Белый не платил за свою будущую добычу.

В трамвай садились в начале проспекта Ленина. Белый изображал поддатого паренька; поллитровка «случайно» выскальзывала из рук, а он как бы чудом её подхватывал. Через минуту бутылка таки падала на пол, Белый ногу подставить – только-только успевал.

Намеченная жертва, обычно немолодой дядька, начинала волноваться. Белому предлагалось: давай подержу, разобьёшь ведь. Всё, наживка заглочена. Вскоре Белый оказывался на подножке, мы удерживали открытую дверь. Тогдашние водители относились терпимо: шкодничают пацаны, что с них взять.

Наш лох глаз не отрывал от сосуда с драгоценной жидкостью. Казалось бы, какая разница, разобьётся или нет. Водка-то не твоя. Ан нет, был интерес. Белый прибегал к мудрёному термину: синдром приобщения. Психолог, блин.

А дальше главное. Стоящий на подножке Белый упускал бутылку, и та, в полном соответствии с законом Ньютона, летела к проносящейся внизу брусчатке. Но.

Но в эту секунду происходило немыслимое. Белый, скользя рукой по поручню, резко, почти падая, приседал на одной ноге. Вторая лапа выстреливала вниз, вдогонку ускользающему в бездну небытия сосуду; пуляла – молниеносно, как язык хамелеона. Раз-раз – Белый подводил ступню под донышко, хитрющая задняя конечность ускорялась вверх. Бутылка, кувыркаясь, взмывала в небо, Белый с ошеломительной небрежностью, не глядя, вынимал её за горлышко. Махом поднимался: раз-два – и опять неловкий парнишка. Сладчайшие секунды: любование мордой лица пациента. Взрослого дяхана, подло обманутого салагами. Душераздирающее зрелище.

Спустя миг от нашего гогота в трамвае чуть не лопались стекла.

Подобные затеи не всегда были групповым издевательством над одинокими мужичками. Как-то число оказалось равным: взрослых было четверо, сколько и нас. И пассажиры эти были не случайные попутчики, а группа, хотя держались они тоже некучно. По всему видно: команда с мощными локальными связями. И нити замыкались на неприметно одетом крепыше с короткой стрижкой.

Он стоял у окна, разминая крепкими пальцами папиросу-беломорину, и улыбался. Странная улыбка. Чувствовалось: закури он сейчас в полном трамвае – слова никто не скажет. Законное превосходство ощущалось и в ухмылке, и в хозяйской позе, и в том, как остальные трое оглядывались на него.

Я незаметно кивнул Белому на кряжистого. Белый взглянул мельком, но мимоходом не получилось: взор задержался. Тот безразлично посмотрел на Белого. Необычные были у них переглядки. Они точно не были знакомы, но что-то общее их связывало. Лёгкой усмешкой дернулся уголок рта у стриженого, и тот отвернулся к окну.

Белый кивнул: продолжаем. Коренастого мы игнорировали. И операция прошла успешно: двое из четверых клюнули.

До сих пор удивляюсь, почему нам тогда не навешали и водку не отобрали? Похоже, у этих граждан были дела поважнее, чем проучить зарвавшихся фраерков. Или стриженый, глядя на Белого, вспомнил себя в юности и не дал «фас» корешам.

Возвращённый с того света сосуд оставался в пользу своего спасителя: Кесарево – кесарю, а белое – Белому.

И что за потребность такая? На время успокаивались, а потом снова тянуло на трамвайчик. Проходил месяц-другой, и прочие предложения («А не пошершеть ли нам ля фам?» или знаменитое «Из всех искусств важнейшим для нас является вино») не получали единогласного одобрения. А трамвайчик звал неудержимо. Откуда это жгучее желание покуражиться?

Как же примитивно давалось душевное веселье в юности. Сегодня так не получается.

А спущусь-ка я сейчас в гастроном, да прихвачу ещё пару бутылочек. Одну мы точно уговорим: уж больно хорошо сидится. А вторую возьму в руки: «А давай, Белый, прокатимся на трамвайчике?».

И мы рассмеёмся, как раньше.

А что же в комнате? Мой стакан наполнен на треть, и Белый булькает «Гостиный двор» в свою тару.

– Александр Павлович, не стесняйся, записывай без конспирации.

Ослепляющая вспышка!

Испепеляет всё живое…

Тлеющие развалины…

Всё к черту. Никаких посиделок-пошумелок, вопросов-ответов, шуточек-приколов. Пусть я навеселе, но одно помню точно: визитной карточки не давал. Собирался, но не успел. Не мог он знать моего отчества.

Значит, пока я тактично спускал воду из сливного бачка, тут шарили в моём пиджаке, документы смотрели. Внаглую. Не зря я сомневался. Это не прежний Белый. Зомбированный слуга системы – вот он кто теперь. Гэбуха она и есть гэбуха. То-то голубчик нёс про вторую производную. Наверняка хотел меня вербануть, втянуть в делишки ихние. «Мы продвигаем один проект». Как же, проект. Знаем, знаем, как нынешние родине служат. Пистолет под мышку, сто грамм на грудь – и по бабам. И стихи ему херовенькие.

Белый наполнил свой стакан почти доверху, остатки вылил в мой. Идеально поровну. Миллиметров по десять до краёв, хоть линейкой проверяй. Профессионал. В штатском.

– Ну что, на посошок? Костя, а ты сможешь – как чай?

Мой сильнейший номер: Белый помнил и это.

Достал из холодильника чайную заварку, долил стакан доверху. Всплыли строки:

По несчастью или к счастью

Истина проста:

Никогда не возвращайся

В прежние места[1].

Пил мелкими глотками, смакуя, с короткими перерывами. Со стороны казалось: вовсе не водка.

Нет, ребяты-демократы, – только чай.

Да, возраст и длительное отсутствие практики сказывались. Но я выдержал испытание, растянул минут на пять. Правда, глаза сочились слезами, а горло сжимали спазмы. Понятно, зачем Белому прикол с «чаем». Для психологии. Лучше всего запоминается последняя фраза. Штирлиц грёбаный.