Оборвался голос, вчера еще бодривший нас и вызывавший ненависть врагов пролетарской революции к подлинной общечеловеческой культуре.
Не стало талантливейшего ученика Маркса, Ленина, Сталина.
Не стало писателя, органически восторгавшегося строителем-пролетариатом, его организованности и его коллективного разума.
Не стало партийца-борца против мещанства, шовинизма, зоологической узости и их организатора – фашизма.
Не стало свидетеля зарождения и подъема победоносного пролетарского движения.
Тяжесть утраты и поэтическое наследство Алексея Максимовича еще крепче сплотят под знаменем коммунистической партии все творческие силы.
Горький умер – да здравствует Горький-творец, да здравствует породившие его пролетариат и его партия.
18 июня 1936 г. Н. Ляшко, Артем Веселый» [151].
Столь же характерен в этом отношении отклик на смерть Горького, написанный основоположником лезгинской и дагестанской поэзии, одним из крупнейших дагестанских поэтов XX века, народным поэтом Дагестана Сулейманом Стальским. В ту пору он был тяжело болен и, пережив Горького на полтора года, умер 23 ноября 1937 года. Вот текст его телеграммы из Махачкалы в редакцию «Литературной газеты»: «Когда я лежал в постели, обессиленный немощью, то услышал, что учителя мудрости, Максима Горького, уже нет. Я заболел двумя болезнями: я перестал чувствовать свое сердце и потерял голову. Опомнившись, стал обдумывать, почему не хотел верить? Велика утрата партии и всех односельчан Земли. Сперва от моего имени, потом от имени моей семьи выражаю скорбь нашему Сталину. Пока во мне будет течь, хотя одна капля крови, она будет питать мои мысли о друге Алексее» [152].
Поступили также отклики от Ольги Форш, А. С. Серафимовича, Н. Тихонова, В.Д. Бонч-Бруевича и многих других писателей. Те, кто присутствовал на похоронах Горького, позже оставили воспоминания. Но есть особая категория некрологов, в тексте которых – будь то интервью или собственноручно написанное соболезнование – содержатся воспоминания о Горьком. Приведем, в качестве примера, несколько подобных откликов. Вот переданный корреспондентом Вороновым по телефону из Ленинграда в газету «Правда» бюллетень собкоровской информации (лист № 81) от 18 июня 1936 года, содержащий заметку народного артиста РСФСР Николая Федоровича Монахова, озаглавленную «Золотой фонд советской классики». На бланке следы редакторской работы – много вычерков, а также подписи выпускающих редакторов номера. При публикации мы восстановили вычерки, выделив их квадратными скобками:
«После вчерашнего ободряющего бюллетеня, как громом поразило меня известие о кончине Алексея Максимовича Горького.
Мое знакомство с покойным относится к концу 1913 года, когда он после длительного пребывания за границей вернулся в Москву. Не раз приходилось мне беседовать с Алексеем Максимовичем [о театре], об искусстве, а в 1918 г. и пользоваться его ценными указаниями и советами в [деле] организации Большого Драматического театра, носящего сейчас его имя, [в выборе для него репертуара].
[Время военного коммунизма было временем частых встреч моих с обаятельным писателем. Затем М. Горький уехал в Италию и возвратился лишь в 1928 г. Встретились мы вновь на спектакле «Разлом» в Москве, где гастролировал наш театр.]
В 1932 г. я работал над образом Егора Булычева в одноименной пьесе М. Горького. Крупные художественные образы, [настоящий] чистый русский язык, широкое [репинское] полотно самой пьесы захватили [и меня и] весь наш коллектив. [Эта работа была самой значительной творческой встречей моей с Алексеем Максимовичем.]
Последний раз я видел Алексея Максимовича в марте прошлого года [у него в Горках], под Москвой. На мой вопрос, – что пишет [для театра автор «Булычева» и «Достигаева»], Алексей Максимович [со своей убедительной, как бы виноватой, улыбкой] ответил:
– Некогда писать-то, теперь все мое время уходит на чтение писем и чужих рукописей. Самому-то заняться и некогда, а вместе с тем, понимаю: нужно торопиться писать, [а то] ведь, жизнь-то на склоне. Но вот как-то не получается. Посмотрите, сколько [требухи-то], – указал он на письменный стол, буквально заваленный письмами и рукописями, – вот как тут управиться?
«Управиться», действительно, было мудрено.
Несколько позже, за ужином, гостеприимный хозяин поделился [со мной] мыслью написать тему о кулаке.
– Любопытное создание, Николай Федорович, этот кулак-то. Мало его еще знают. Надобно о нем писать. И материал кое-какой у меня имеется…
[Но за ужином после длинного трудового дня не хотелось заставлять его говорить о делах, тем более, что он, как всегда, был радушно добросердечен. Хотелось больше улыбки, и остаток вечера мы провели в воспоминаниях, в шутках. Приглашал он меня отдохнуть, пожить у него дня 3–4, но это сделать не удалось.
Эта последняя встреча была такой яркой, так отчетливо стоит перед глазами, что] не верится, что [такого] великого Человека и писателя уже нет среди нас.
Память его мы должны почтить постановкой лучших его драматических произведений, [включив их в] золотой фонд советской классики.
Народный артист Республики
Николай Федорович Монахов» [153].
Интересно, что на левом поле страницы красным карандашом отчеркнут абзац со словами: «Любопытное создание, Николай Федорович, этот кулак-то. Мало его еще знают. Надобно о нем писать. И материал кое-какой у меня имеется…». Рядом содержательная помета красным карандашом рукой неустановленного лица, вероятно, редактора «Правды»: «Ну, что брат Пушкин? Ба-аа-льшой оригинал!» Помета явно относится к высказыванию Горького о кулаке.
Еще один бюллетень собкоровской информации (№ 74), по телефону из Ярославля передал корреспондент «Правды» Горбунов. Это запись его беседы с Адамом Егоровичем Богдановичем, озаглавленная «Воспоминания старого товарища»:
«Ярославль, 19 июня. («Корр. “Правды”»). Сегодня ваш корреспондент беседовал с близким и самым старым другом Алексея Максимовича Горького научным работником Ярославского краеведческого музея Адамом Егоровичем Богдановичем (отцом известного белорусского поэта Максима Богдановича).
– Наша дружба, – говорит Адам Егорович, – завязалась с первых лет литературной деятельности Алексея Максимовича и не прерывалась – до настоящих дней. Десять лет мы жили вместе с Алексеем Максимовичем.
Однажды Алексей Максимович рассказал мне о жуткой картине из его раннего детства, о том, как хоронили его отца, умершего от холеры. Могила, в которую опустили гроб, было наполнена водой. Всполошенные плеском воды, лягушки прыгали на крышку гроба, бросались на стенки могилы, стараясь выпрыгнуть из нее. Легко вообразить себе, – говорит Адам Егорович, – какой ужасный след остался от этой картины в душе впечатлительного ребенка (тогда Горькому было пять лет).
Отец Алексея Максимовича среди волгарей имел прозвище «Максим Горький». Не отсюда ли, – говорит Адам Егорович, – явилась решимость сына обессмертить имя отца, присвоив его прозвище для своего литературного имени. И это удалось ему. На безвестной могиле отца он воздвиг памятник, тверже камня, начертав имя его на своих вдохновенных произведениях.
– 15 января 1897 года, – рассказывает Адам Егорович, – я один провожал Горького больного в Крым на лечение. На улице был трескучий мороз, а шуба Алексея Максимовича в ту пору была заложена ростовщице. Пришлось занять доху у товарища. Расставаясь, на вокзале, мы думали, что больше не встретимся, так как он сильно был болен. Но Крым помог Горькому. Через год Алексей Максимович приехал ко мне здоровым.
В 1928 году Алексей Максимович прислал мне из Сорренто письмо, в котором писал, что он хочет еще раз попутешествовать по родной земле и пожить здесь спокойно. Он спрашивал меня, где лучше встретиться – в Ярославле или в Калуге. Горький не знал тогда, какая ему готовилась встреча в Советском Союзе, не знал о том, что государство, в котором он жил, в течение двух недель не доставляло ему с родины никакой почты. Только в день отъезда ему привезли целый автомобиль газет, писем и телеграмм с приглашением на родину.
