В романе изображены некие Омела и Антуан (в реальности Эльза Триоле и Луи Арагон). Важную часть жизни героев составляло их отношение к СССР и людям Страны Советов в тридцатые годы. Этому посвящена первая глава «Венецианское зеркало» [97]. Благодаря использованному автором принципу зеркального отражения событий и времени, в которое они происходили, в романе создан богатый подтекст, вскрывающий метафорическое содержание повествования. Оно оказывается вполне соответствующим эпиграфу к этой книге, слова из которого использованы в названии романа:

Л. Арагона мало интересуют даты, их точность. И на это обстоятельство он обращает внимание читателя [99]. Восприятие событий автором, в основном, ассоциативно. В первую главу романа он включает свой приезд в СССР на Первый съезд советских писателей, посещение банкета на даче Горького в Горках-10, поездку на дачу Горького вместе с М. Кольцовым в один из дней предсмертной болезни писателя, встречу в Москве с А. Жидом, траурную церемонию похорон Горького на Красной площади, встречи с М. Кольцовым в Москве и Париже, дружбу с ним и его подругой немецкой антифашисткой Марией Остен [100]. В романе говорится о трагической судьбе этих людей (и некоторых других – Примакова, Тухачевского, Эйдемана, Уборевича, Луппола). Не раз упоминается Сталин.

В главе «Венецианское зеркало» создан образ гипотетического Убийцы, преследовавшего Мишеля (М. Кольцова) в Париже. Образ убийцы как бы становится символом насилия, угрозы для героев повествования. Как напоминание о зловещем он появляется на многих страницах, прерывая рассказ автора о том или ином событии. По описанию поездки Л. Арагона вместе с Кольцовым на дачу, где умирал Горький, и его похорон на Красной площади, можно судить не только о чувствах, пережитых в те дни известным французским писателем и его супругой, писательницей Э. Триоле, но и о расколе в тогдашнем советском обществе: люди на Мавзолее, охранники, народ-«статисты». Все это заставило героя романа Антуана уйти с похорон Горького, а Л. Арагона сказать такие слова: «Ему <Горькому> повезло: он успел умереть прежде, чем узнал, что сын его убит. Ему не пришлось сомневаться в естественности своей смерти и в последнюю минуту смотреть на врача так, как Мишель смотрел на подозрительного верзилу <Убийцу> за соседним столиком, когда мы сидели на улице Монторгей. <…> Как бы то ни было, но он <Горький> не сказал ничего, а домыслов реализм тоже не терпит» [101]. Подобные рассуждения (не лишенные горестной иронии) сопровождают описание многих сцен в романе: «Это был доктор <…> Знал бы я тогда, что передо мной убийца, который только что довел до конца свое черное дело, – именно так будет объявлено, и целых двадцать лет все будут в это верить…» [102]. В романе автор не устает повторять: «Тогда никто не знал, и не мог помыслить, что эта последовавшая после долгой болезни смерть могла быть убийством…, да и год спустя, когда мы с приехавшим из Испании Мишелем сидели на улице Монторгей <…>, никто еще не говорил об этом. Хотя в Москве летом тридцать шестого уже состоялся процесс, за которым последовали другие. Но обвинение врачам будет предъявлено только на процессе Бухарина, в 1938-м» [103].

Сцена похорон Горького в изображении Л. Арагона не оставляет сомнений в его отношении к увиденному и пережитому тогда: «… Национальный траур! Итак, был митинг на Красной площади. Жид читал по бумажке свою речь с моей правкой <…>. Настало время, когда кортеж выстроился и был готов к шествию: во главе – правительство, военные, а впереди всего, за несколько рядов от нас – Сталин <…>, долговязый Жданов и Молотов… Какие-то люди протиснулись между нами и оттеснили нас…» [104]. И далее: «Хотя мы старались не отставать и держаться своего места, это было бесполезно: какие-то люди все время протискивались сквозь ряды и образовывали перед нами плотный заслон. Как нам говорил Мишель: это обидело бы Горького, вы должны пойти, вы будете как члены семьи. Если все эти люди перед нами – члены семьи Горького, то странное же у него семейство <…>. Теперь он не принадлежал им, как не принадлежал больше самому себе» [105].

Итак, как представляется, по мнению Л. Арагона, злодеяние не коснулось Горького в его предсмертной болезни, но опасность насилий витала в воздухе. «Я чуть не плакал», – признается герой романа [106]. И продолжает: «Все, что я знал об этой великой стране, где все работали, работали без устали… и для чего? вот для такого» [107]. В записках Л. Арагона есть признание о том, «что в сентябре 36-го, по возвращении оттуда <из СССР>, мы с Эльзой поклялись друг другу никогда больше туда не возвращаться <…>. Нужно было, чтобы случилась война и наступила оттепель пролитой крови… испытание героизмом <…>. Вместе с Эльзой мы возвратились в Москву <…> 15 мая 1945 года…» [108].

Что же касается споров о причине и точной дате приезда Л. Арагона в Москву в июне 1936 года [109], то, опираясь на текст романа «Гибель всерьез», можно указать на несколько реалий, правда с учетом особенностей жанра романа, когда некоторая неточность в датировке событий и в описании их развития используется автором как литературный прием. Так, после воспоминаний героя о встрече с Мишелем (М. Кольцовым) в Париже после его приезда туда из Испании в 1937 году, сообщается: «Годом раньше нас срочно вызвала из Лондона телеграмма от Мишеля. Горький просит приехать как можно скорее. Мне пришлось заканчивать роман на борту советского парохода» [110]. Л. Арагон пишет, что свою книгу он «закончил 10 июня 1936 года, пересекая Балтийское море на борту «Феликса Дзержинского»… за несколько дней до смерти Горького» [111]. В другом месте книги: «Это было еще до испанской войны, Мишель работал тогда в «Правде». В то время в Москве находился Андре Жид» [112]. И далее: «Одно портило мне настроение: неизбежная встреча с Жидом <…>. Показывать рукопись Горькому я все равно не собирался: он не знает французского» [113]. (Л. Арагон прибыл в Москву раньше А. Жида).

На страницах романа указаны даты приезда Л. Арагона в Москву: 16 или 17 июня, 18 июня. По-разному указывается им дата поездки к Горькому в Горки-10: 17 или 18 июня. Но, какая бы дата ни называлась автором, везде он повторяет, что к этому времени состояние здоровья Алексея Максимовича резко ухудшалось и что М. Кольцов настаивал на необходимости встречи Л. Арагона и Э. Триоле с Горьким. «Так просил Горький, – вспоминал Л. Арагон, – он просил, чтобы нас поторопили, ему нужно было что-то сказать нам… Что?» [114] Вернее всего, это также одно из преувеличений, созданное на грани жизни Горького, ставшее мифом и, в качестве интригующей линии романа, использованное его автором. Причастен к этому был и М. Кольцов. Он постоянно проявлял журналистскую настойчивость во всех делах, которыми занимался. Прежде всего, в стремлении приблизить к Горькому известных писателей Запада. Л. Арагон хорошо понимал натуру своего советского друга. Он видел в М. Кольцове отважного, увлеченного интернациональной деятельностью человека и посвятил его трагической судьбе ряд выразительных страниц в своем романе. Последние слова М. Кольцова, сказанные в Париже Л. Арагону и навсегда запомнившиеся ему своим драматизмом, были: «Но, что бы ни случилось <…>, запомните… Сталин всегда прав… запомните, что это были мои последние слова…» [115]. Поэтому предположение, что такой человек, как М. Кольцов, пытался свести известных писателей Франции А. Жида и Л. Арагона «с раздраженным Горьким» [116] и тем спасти его от «изоляции» [117], по меньшей мере, является нелогичным.