Пока Гебхардт Шванк читал и краснел под упреками, неслышно подошел Филипп - в новом облачении жреца высшего клира, светло-сером. Улыбаясь, он сказал:
- Шванк, я закончил покаяние. Меня отпустили! Сказали, что Эомер что-то смог искупить своею смертью.
- Прочитай, - зачарованно протянул Шванк, - это от него.
Нехотя отдал письмо.
Филипп первый раз прочел свиток стоя. Потом присел и, порозовев, прочитал еще раз и еще, свернул и унес документ переписчикам.
- Да, - сказал он, возвращаясь, - Эомер прав. Но каяться еще раз я не буду. Может быть, нет времени.
***
Как писать о не-происходящем? Как описать не-события, препятствующие любому воплощению и любому изменению? Они не желают перетекать друг в друга и образовывать связные цепи и сети.
Как описывать время, которое стоит, но сезоны все-таки меняет, подобно тому, как меняет жрец свои облачения для служб?
Можно ли говорить о скуке, тревоге, тоске или печали в таких условиях? Можно ли заподозрить, что это она, бывшая Львиноголовая и Гидра, остановила течение событий? Она ли сделала невоплощенной не только себя, но и ту область мира, в которой имела честь или несчастие поселиться?
Итак, незаметно встало предзимье, те самые недели, зовущиеся "меж инеем и снегом". Отошел жесткий иней, черная земля отмякла, и сделалось грязно и сыро.
Даже две насильственных смерти подряд прошли как-то незаметно, словно бы их и не было. Только подмастерья Дункана мастерили соломенное чучело к празднику и снабдили его тремя парами грудей - хотели было четыре пары, по-сучьи, но места не хватило. Над Смертью Зимней принято шутовски издеваться в день первого настоящего снега, что сможет, не растаяв, улежаться на земле. У Смерти Зимней признаков пола не бывает, очень уж она свирепа в этой ипостаси - а тут вот появились какие-то кошачьи соски, и получилась из Смерти сфинкс. Подмастерья намекнули на летние события: понимаем, мол - только и всего. Мастер Дункан посмотрел, похлопал Сфинкс по плечам татуированными руками и сказал то ли ей, то ли кому-то, кто вообще мог оказаться рядом:
- Эта Сфинкс не пристает с вопросами. Тот, кто задаст вопрос ей, будет убит. Не любит она, когда спрашивают.
- Или ищут.
Это Филипп, случившийся рядом, улыбнулся и покивал головой.
И только Филипп, единственный, носил белый траурный пояс, завязанный двумя узлами. Объяснился он так:
- По "царицам" траура не носят, их, рабов, предают забвению. По епископам траура не носят: епископ - просто отсроченная человеческая жертва, он сам ходит в белом со дня посвящения. А я, - и лицо его стало столь угрюмым, что Шванк поразился, - имею на это право как родственник. И не спрашивай о двух узлах.
- Хорошо, - пробормотал испуганный Шванк и впервые за несколько дней вспомнил о том, что и он существует. А потом немного помедлил, ушел к себе и снова вернулся уже в белой рубахе под своею овчиной.
После этого Гебхардт Шванк немного ожил и затеял авантюру. Начал он с того, что поймал в скриптории Акакия. Тот, будучи вспугнут - как и прежде, он сидел и что-то писал - как-то неожиданно легко отдал Филиппа во владение Шванку сразу на целую неделю; может быть, новый епископ ожидал какой-то более страшной просьбы - кто знает? Тем не менее, Филипп поступил в распоряжение трувера.
Теперь самый юный из высшего клира сидел за столом Эомера и пересматривал книжку "О неведомых богах и демонах". Книжка эта некогда принадлежала Эомеру - собственный, Филиппа, экземпляр так и сгинул в кладбищенском храмике. Он сидел, а Гебхардт Шванк уточнял у него все новые и новые детали храмовой истории - за последние сорок лет и чуть раньше того; он узнал, как именно Афанасий и Амброзий давали Храму передохнуть...
Получилось между заклинателями примерно то же самое, чем занимались еще не так давно Дункан и Эомер. Филипп, по-видимому, был раздражен неожиданным отвлечением, а Шванк тихо перепуган. Сцеплялись они то и дело, в основном из-за трактовок всяческих мелких событий.
- Ничего особенного, - проворчал Филипп, когда Шванк посетовал на раздражительность, - Должен же кто-то сцепляться здесь на тему "брито или стрижено". Ни Эомера, ни Дункана здесь сейчас нет.
Неким холодным и грязным серым утром Филипп, так же, как и Эомер, постукивал о край стола корешком определителя богов и демонов. Шванк устроился напротив, облокотился о стол и ждал. Писцы не смотрели в их сторону, а не то заметили бы, что точно так же перед восседавшим Эомером хохлился покойный епископ Панкратий. Возможно, что именно это сходство и пугало трувера, но сам он об этом не догадывался. Филипп сидел, поглядывал в окно и постукивал корешком - увесисто, мерно и медленно, и Шванку показалось, что смотритель приюта для сумасшедших пускает ему на голову одну холодную тяжеленную каплю за другой. Шванка передернуло, он встряхнулся по-собачьи и наткнулся взглядом на писцов; те привычно хихикали.
У писцов был давний обычай - обсуждать любую описку, любую ошибку, свою и не только, а потом допускать ошибки на это же правило, посмешнее да побольше, пока в памяти оно не закрепится намертво. Ошибки в документах становились причинами сплетен, и писцы снова секретничали и смеялись. Не замолкали такие смешки даже тогда, когда подходил епископ. Сейчас Тебхардт Шванк встревожился и спросил:
- Филипп, писцы всегда так смеются?
- Да, - без интереса отозвался Филипп, настроенный на вопросы о прошлом, - У них есть своего рода языки, тайные шифры - чем больше вычурных ошибок, тем труднее прочесть непосвященному... А ты не замечал разве?
- Ой, нет! - тут Шванку стало так стыдно - так не было даже тогда, когда Эомер дал понять, что уже просмотрел незаконченный роман; стыдно и очень тревожно, - Представляешь, как они меня высмеют? Мне скоро работу сдавать...Ужас!
Но Филипп продолжал постукивать корешком.
- Да прекрати ты! - рассердился, наконец, Шванк.
Жрец остановился и поглядел сумрачно, вопросительно:
- Что?
- Ты превращаешься в Эомера!
- А-а... Его дух, думаешь? Он и так здесь, наверняка. Это же некрополь - вон кенотаф, авторы документов мертвы...
- Прекрати стучать!
- Угу.
- Филипп, да что с тобой такое?!
- Что СО МНОЙ?! - Филипп так сощурился и засверкал глазами, как этого не делал и покойный Эомер, - Что со мной, говоришь?
Он почти взвизгнул как-то в нос; писцы одновременно, всею своею стайкою, развернулись и уставились на спорящих круглыми глазами, испуганно и с любопытством.
А жрец ударил по столу уже не корешком, а всею книжкой, плашмя - легкий столик подпрыгнул:
- Смотри!
Он грубо встряхнул книжку, и та раскрылась на какой-то засаленной закладке из веревочки
- Вот, написано: "демоны не могут воплощаться сами и поэтому познанию не поддаются. Они предпочитают оставаться неизвестными, нагнетая ужас, налетая и вскоре освобождая". А мы, мы, три идиота, воплощали ее! И те три идиота, старые - Панкратий, Эомер, Дункан! Ему-то, простецу, ничего не будет, а этих двоих уже нет! Пикси почти погиб...
Филипп побледнел, зашипел и выдохся.
- И, я думаю, именно я первым подарил ей облик... Смотри, пока смерть была демоном, она появлялась в момент гибели и уходила, так?
- Так.
- Уходила почти бесследно для остальных...
- Но горюют же?
- А для того горюют, чтобы принести себе, любимым, в жертву умершего - не отдавать его смерти, а сохранить для себя и тем возвыситься! А потом предать и отступиться... И пошел бы этот твой бог обратно в Море Крови...
- Подожди!
- Слушай, я - первым - подарил - ей - облик!
- Личинки?
