«Мой сын пропал без вести… И вот сегодня, слушая по радио… где вы говорите про День Победы и про салют, который разъединил живых с мертвыми, и что этот салют – это было прощание, и что каждый год этот салют Вам напоминает о погибших, которых Вы не забываете никогда, слушая Вас, я была потрясена, я плакала и сейчас плачу, пиша это письмо, плачу безумно, горькими, но счастливыми слезами… Я… горда и людей люблю, но низко им не кланяюсь, а Вам я кланяюсь до самой земли: низкий, низкий мой поклон Вам и большое спасибо от нас, матерей, и от погибших наших сыновей».
Дальнейшая эволюция поэта отразилась в долго и трудно писавшейся в послевоенные годы книге «За далью – даль» (1950–1960). Вначале автор определял ее жанр как путевой дневник. Однако, как сказано в ней, «есть два разряда путешествий», и в книге впечатления от поездок в Сибирь и на Дальний Восток соседствуют с обращением к пережитому, во многом представавшему теперь в новом свете и настоятельно требовавшему переосмысления. Так, отцовская кузница вспоминается поэту не такой, какой рисовалась в ранних стихах о «кулаке» Гордеиче, а своеобразнейшей частицей народной жизни – «тогдашним клубом, и газетой, и академией наук»:
И с топором отхожим плотник,
И старый воин – грудь в крестах,
И местный мученик-охотник
С ружьишком ветхим на гвоздях,
И землемер, и дьякон медный,
И в блестках сбруи коновал,
И скупщик лиха Ицка бедный, —
И кто там только не бывал!
А встреча с другом детства, некогда несправедливо осужденным, побуждает к мучительно нелегкой переоценке недавней истории, к горьким, покаянным размышлениям о родном смоленском «вдовьем крае» и бедующей там «тетке Дарье… с ее терпеньем безнадежным, с ее избою без сеней и трудоднем пустопорожним».
Как «суд народа над бюрократией и аппаратчиной», по выражению самого автора, задумывалась поэма «Тёркин на том свете» (1954–1963). В изображенном в ней «загробном мире» без труда угадывалась вполне реальная административная махина, созданная в сталинские времена.
Долгое время в представлении читателей Твардовский был прежде всего поэтом эпического склада: поэмы как-то «заслоняли» собой его лирику, хотя наиболее внимательные критики еще в самом начале 1940-х годов подмечали в стихотворениях поэта склонность к изображению «всей полноты жизни».
«Я в памяти все берегу, не теряя…» – говорилось уже в довоенных стихах Твардовского. А сбереженные в его лирике военных лет впечатления, лица, события, даже мимолетные, кажущиеся на первый взгляд незначительными подробности замечательны по своей выразительности и драматизму. Обычный вроде бы осенний куст, скупо изображенный в шестистрочном «Ноябре», кажется бесприютным, как человек, и смутно напоминает о беде и разоре, царящих вокруг. В стихотворении «Две строчки» неотступно преследующее автора воспоминание о «бойце-парнишке», погибшем еще на «войне незнаменитой», в Финляндии, превратилось в скорбный памятник неизвестному солдату, как позже и знаменитое «Я убит подо Ржевом». Этой теме – «павших памяти священной», как сказано в «Василии Тёркине», – Твардовский остался верен и спустя десятилетия:
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они – кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, —
Речь не о том, но все же, все же, все же…
Эта целомудренная недосказанность, взволнованная, трудно дающаяся речь, наконец, вовсе прерванная словно бы подступившим к горлу рыданием, не может оставить читателя равнодушным.
Не только в «Доме у дороги», но и в лирике своей Твардовский создал замечательные образы русских женщин, на чью долю выпали величайшие испытания и лишения. Начиная с самых ранних, наивно-благородных строк («Я помню, ты каждое утро корову пасла за меня. Покуда я спал, улыбаясь, с сухим армяком в головах…») сквозь всю его лирику прошел образ матери с ее нелегкой судьбой. Именно в цикле «Памяти матери» поэт впервые прямо сказал о жертвах коллективизации и раскулачивания («В краю, куда их вывезли гуртом…», «– Ты откуда эту песню…»):
…с земли родного края
Вдаль спровадила пора.
Там текла река другая —
Шире нашего Днепра.
В том краю леса темнее,
Зимы дольше и лютей,
Даже снег визжал больнее
Под полозьями саней.
Образ матери неотделим для поэта от родной земли, природы, русской речи, песни. «Впервые поэзия звучит для нас из уст матери напевом полуимпровизированной колыбельной, называющей нас по имени или сопровождаемой счетом на пальцах детской ручонки коротенькой сказочкой о том, как „сорока-ворона кашу варила, деток кормила…“. Без этого первоначального приобщения младенческой души к чуду поэзии даже самая драгоценная память человеческая – память матери – была бы лишена тех слов и мотивов, которые с годами не только не покидают нас, но становятся все дороже», – писал Твардовский в одной из своих статей. И в уже упомянутом стихотворении «– Ты откуда эту песню…» вся многотрудная женская судьба тесно переплетена с фольклорным сюжетом о «перевозчике-водогребщике, парне молодом», завершающимся пронзительной нотой прощания с жизнью:
Перевозчик-водогребщик,
Старичок седой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону – домой…
Огромное и все возраставшее с годами благоговение Твардовского перед «таинством речи родимой» решительно отвращало его от «краснословья», «дежурных од», словесной пышности и побуждало к напряженным и многообразным поискам выразительного лаконизма. Так, в элегическом «Признании» читателю передается
затаенная, не высказанная прямо мысль о красоте и краткости человеческой жизни. Для самого последнего периода творчества поэта характерно тяготение к немногословности, сжатости. «Короче. Покороче», – «обуздывает» он себя в одном стихотворении, с насмешливой улыбкой вспоминая о том, как поначалу, в молодости, «катал… в рифму по сто строк».
Последние десятилетия жизни Твардовского неразрывно связаны с его деятельностью как главного редактора журнала «Новый мир», которым он руководил в 1950–1954 и 1958–1970 годах. Сам он отзывался об этом «новомирском» периоде своей судьбы как о равном или «даже больше чем равном» времени создания «Василия Тёркина». Как некогда поэт насыщал «Книгу про бойца» все большей и «густой» правдой о войне, так и его журнал становился все более самостоятельным и независимым в суждениях о жизни и искусстве. Преодолевая то глухое, то откровенное сопротивление самых разнообразных «вышестоящих инстанций», «Новый мир» сделался центром притяжения не только лучших литературных сил, но и всех, кто напряженно искал выхода из социально-экономического тупика, в который все больше втягивалась страна. В истории отечественной литературы и общественной мысли журнал Твардовского занял не меньшее место, чем «Современник» и «Отечественные записки».
На страницах «Нового мира» намеревался поэт опубликовать и свое оказавшееся последним произведение – поэму «По праву памяти» (1966–1969); память, как всегда, – одно из самых важных для Твардовского, «ключевых» слов. Весь ее пафос глубоко созвучен сказанному еще в «Тёркине»:
А всего иного пуще
Не прожить наверняка —
Без чего? Без правды сущей,
Правды, прямо в душу бьющей,
Да была б она погуще,
Как бы ни была горька.
