Мальчишка устало прикрывает глаза, наклоняясь к мужчине, и прижимается лбом к его плечу, удовлетворенно вздыхая, почувствовав прикосновение обвившей талию руки.

Айзек вполне спокойно проспал остаток ночи в баре, но сейчас, стоит ему закрыть глаза, как он вновь и вновь видит неестественно выгнувшееся на мерзлой траве тело, изуродованное смертоносными когтями разъяренного зверя. Хорошо, что к приходу юноши полиция уже закрыла глаза мужчины, мертвого взгляда совсем недавно пугавших до тошноты глаз Айзек бы точно не выдержал, избавиться от этого видения было бы невозможно. Но подросток с мазохизмом, граничащим с болезненным удовольствием и отвращением к самому себе, придумывает для себя этот взгляд. Мертвый взгляд мертвого садиста. Мертвое разочарование, полнейшее и беспросветное. “Ты плохой сын, Айзек, ты же должен понимать, что иначе с тобой никак нельзя”. Айзек понимает. Иначе с ним никак нельзя. Он ведь действительно был очень плохим сыном, для этого человека невозможно было стать достаточно хорошим.

Подросток чуть вздрагивает, чувствуя, как краской заливает лицо и уши: чувство стыда испепеляюще, оно затапливает сознание жаром, граничащей с болью, дрожью и дурнотой.

Волк беспокойно поводит ушами, нервно переступая с лапы на лапу, но не предпринимает ничего, справедливо полагая, что с некоторыми вещами человеческому организму лучше справляться самому. Самому, но не в одиночестве, поэтому Питер мягко, ласково ерошит путающиеся под пальцами пряди, вслушиваясь в сбившееся дыхание подростка.

Мальчишка не плачет, только дышит неровно, и дрожит, будто его пробирает самым сильным в его жизни морозом до костей. Питер знает это чувство - накатывающее волнами безжалостной, разъедающей кислоты, осознание. Питеру было немного труднее - свою семью он любил. Айзек разрывает сейчас привязанность, привычку - Питер потерял все, что у него было, и даже себя самого. Но он все равно понимает мальчишку, дрожащего как кленовый лист у него в руках. Айзек тихо вздыхает, и дрожь становится слабее. Сильные руки скользят по плечам и спине, даря тепло, успокоение, защиту, и это непривычно до нового приступа дрожи - никто и никогда не защищал Айзека от навалившихся проблем.

Отец, обычно, создавал для сына новые.

- Мне стыдно, - тихо проговаривает мальчишка, не надеясь, что мужчина его услышит.

Но оборотень легко улавливает едва слышный шепот в гулкой тишине квартиры.

- За свои мысли?

- Да, - подросток не поднимает головы, вцепляется подрагивающими пальцами в рубашку, безжалостно сминая выглаженную ткань. - Я не должен чувствовать то, что чувствую.

- Ты пытаешься загнать свое мироощущение в рамки общепринятой морали. Не стоит. Общепринятая мораль не имеет ничего общего с твоей жизнью. Тебя некому судить. А сам ты не можешь быть объективен, по крайней мере сейчас, - Питер говорит немного отрывисто, непривычно - обычно его речь гладкая, ровная, но Айзек думает, что мужчина, наверное, волнуется - фразы получаются рваные, короткие, но четкие.

Может, и не волнуется. Может, просто Айзек так лучше поймет.

- “Сейчас”? - тихим эхом повторяет мальчишка, перекатывая на языке зацепившее мысли слово. - А что? - поднимает спокойный взгляд на мужчину, пожимая плечами, чуть вопросительно вскидывая брови, - Потом что-то изменится, или… станет легче?

Ехидная, с оттенком застарелой, прогорклой злости усмешка кривит губы подростка, и Питер передумывает отвечать - Айзеку это и не нужно. Одно единственное слово срывает какой-то предохранитель, заставляя мальчишку выдать то, о чем он боялся не то что сказать вслух, но даже подумать:

- Семнадцать с половиной лет одной только смертью не исправить.

Он хотел проорать это. Прореветь это громко, зло, сорваться, зарыдать от едкого ощущения несправедливости, может даже засмеяться - а в результате получился лишь еле слышный шёпот куда-то вниз, в колени, настолько тихий, неровный, что вряд-ли кто-нибудь, кроме самого Айзека мог его услышать в тот момент.

Парень едва заметно вздрагивает, до конца осознавая, что он только что сказал, а точнее даже как он это сказал - со злостью, которую он на бессознательном уровне не позволял себе направлять на отца. Мысли вскипают мгновенно, жаром стыда обдавая все тело, заставляя желать только одного - забиться в самый дальний и темный угол чужой полупустой квартиры, привычно отгородиться от внешнего мира сбитыми в кровь руками, опустить голову как можно ниже, лишь бы не слышать…

“Плохой сын”.

Питер негромко отвечает:

- Легче не станет.

Лейхи наконец поднимает голову, не в первый раз понимая, что эти слова относятся не только к нему одному, и молча смотрит сухими, больными, серьёзными глазами на сидящего рядом мужчину, будто видит его в первый раз. Может, так и есть. Может, перед ним прямо сейчас сидел чистый, “концентрированный” Питер.

- Будет просто по-другому, Айзек.

И, после небольшой паузы, осторожно добавляет:

- Не думаю, что тебе стоит сегодня выходить на работу.

- Мэг на меня рассчитывает. Я не собираюсь её подводить.

Удивительная в наши времена преданность своей работе… для обычного бармена - отмечает Питер, сразу же одёргивая себя на слове “обычный”, которое никак не вязалось с Айзеком. И его привязанность была довольно ясна: стоило мальчишке произнести имя “Мэг”, как его эмоциональный фон сразу окрашивался в нечто тёплое, в дружеское чувство, отдалённо напоминающее чувство ребёнка к матери, только с терпкой, более отчётливой примесью ответственности.

- Тебе не кажется, что она поймёт? - мужчина старается говорить как можно мягче.

- Она-то поймёт, но… Я хотел бы пойти, Питер, правда. И у меня там остались кое-какие вещи… Точнее, сумка. И в дом можно будет не заезжать.

У Айзека просто не получается произнести слово “домой”.

- Хорошо. Позвони мне, если что-то случится.

- Что еще может случиться? - невольно зло роняет Айзек, тут же низко, снова опуская голову, всё ещё в привычном ожидании наказания за свой тон. Питер предельно осторожно касается его волос, проводя по ним ладонью до шеи.

- Я не знаю, Айзек. Если почувствуешь, что не можешь там оставаться. А так наверняка случится, если сегодня будет шумно. Тебе нужна тишина и немного покоя.

Лейхи обдумывает сказанное, медленно кивая.

- Наверное, ты прав, но… Мне все-равно нужно съездить, сказать Мэг. И взять сумку.

- Я отвезу тебя. После завтрака.

Айзек никогда не завтракал с отцом в кафе. Ну, то есть он вообще никогда не завтракал в кафе. На завтрак отец обычно ставил перед сыном тарелку с овсянкой и стакан молока. Тосты Айзек жарил сам. В хорошие дни, в плохие бы он уворачивался от тостера, если бы отцу не было жаль техники. Зато отец покупал много посуды, но в их доме ее всегда было мало. Было много осколков. Много царапин и ссадин, изрезанные об осколки руки, потому что “кухню нужно убрать до завтрака”, и потому что “убирай руками, не выпендривайся”. Когда Айзеку было двенадцать отец разбил о стену его любимую кружку - высокую, белую, с черно-белой тенниеловской Алисой, иллюстрацией к Безумному Чаепитию. Покрытая темными штрихами керамика разлетелась на мелкие осколки, разбилась Алиса, сидящая в кресле, от Зайца остались узнаваемыми только уши, Болванщик разлетелся равномерно - два осколка цилиндра, два осколка лица, - а вот Соня почему-то остался целым рисунком на небольшом осколке. Айзек собирал их трясущимися руками, изрезал пальцы, под строгим взглядом отца выкидывая растерзанный труп любимой чашки в мусорное ведро, но Соню успел спрятать в карман. И, если быть честным, хранил до сих пор.

- Ты знаешь, что Соня у Кэрролла был единственным нормальным участником Безумного Чаепития?

- В каком смысле? - Питер останавливает чашку с горячим черным кофе у губ.

- За всю книгу, Кэрролл ни разу не назвал его сумасшедшим. Болванщик и Заяц - сумасшедшие. А Соня - нет.

- Это не значит, что он нормальный, - задумчиво хмыкает мужчина. - Это всего лишь значит, что он не сумасшедший.