- Это твой отец, Айзек?

Подросток медленно кивает на вопрос шерифа, пытаясь понять, какие чувства он собственно испытывает. Смотреть на рваные раны - одну на горле, такую глубокую, что кажется, что видишь позвонки, и другую на груди - тут и думать не надо, видны сломанные ребра, - противно, но не до тошноты. Других своих чувств Айзеку уловить не удается - он просто смотрит и смотрит на отца, ежесекундно боясь, что все это хреновый розыгрыш или еще более хреновый сон, а по щекам текут слезы - но мальчишка совершенно точно знает, что он не чувствует жалости или горя, или чего-то еще, из-за чего ему захотелось бы расплакаться. Шериф хмурится, похлопывая подростка по плечу.

- Горные львы, скорее всего… Судя по характеру ранений.

- Я слышал одного недавно застрелили прямо в городе, - Айзек еле шевелит губами.

Мужчина кивает.

- Тебе есть к кому пойти, Айзек? Потому что мы тут еще пробудем некоторое время… Я могу, конечно, предложить тебе переночевать в участке, но если у тебя есть кто-то к кому бы ты мог поехать - я не против.

- Да, - Айзек понятия не имеет, куда ему податься, но в конце-то концов, можно переночевать в баре.

- И ты должен будешь завтра приехать в участок. Всякие формальности… И… тебе же нет восемнадцати?

- Будет через несколько месяцев, - школьник все смотрит и смотрит на залитое кровью лицо мистера Лейхи, не в силах отвести взгляд.

- Значит, комитет решит, что делать… вообще, что делать.

Кажется, шериф не очень хорошо умеет разговаривать с заведомо ни в чем не виноватыми подростками.

- Я приду завтра в участок… Утром, да?

- Желательно утром. Айзек, можешь поехать туда сейчас. У нас есть психолог.

- Нет. Нет, не надо. Я справлюсь, - Лейхи делает несколько шагов назад, спотыкаясь о свой рюкзак и вздрагивая. - Правда, шериф. Мне не нужен психолог…

Мысли путаются все сильнее, становится все страшнее - Айзек ненавидит психологов за вопросы, которые они задают, за их жажду вытащить из него то, что он никогда не должен рассказывать, за их неискренние улыбки, и умело подведенные глаза, за холенные пальцы, украшенные тонкими золотыми ободками с непропорционально большими, наверняка искусственными камнями. Все эти молодые дамочки, думающие, что разговорами кому-то можно помочь, будили в Айзеке какую-то первобытную ярость, не свойственную ему в принципе.

- Ты уверен? - шериф, кажется, не настроен настаивать, и спрашивает лишь для проформы.

Айзек кивает. Он уже, на самом деле ни в чем не уверен. Только в одном - нужно поехать в бар, поспать, а проснувшись утром убедиться, что все происходящее - не сон.

- У тебя есть родственники в городе, Айзек? - шериф аккуратно встряхивает мальчишку за плечо, и тот мотает головой.

- У нас вообще нет родственников. У… - переводит взгляд на лежащего на траве человека с разодранным горлом и грудью. - У меня нет родственников.

- И куда ты собрался? Где нам тебя искать в случае чего?

- Я поеду в бар. Хозяйка разрешает мне ночевать там. Мне там спокойно.

- Эм… Знаешь, парень, я думаю, что тебе все-таки лучше поехать с нами.

- Нет, шериф, правда. Спасибо. Мне нужно побыть одному, - Айзек вспоминает фразу из дешевеньких мелодрам, фразу, которая абсолютно не отражает его желаний, но которая, почему-то, отлично работает.

- Хорошо, Айзек. Ты можешь ехать. Завтра утром будь, пожалуйста, в участке. Сразу проходи в мой кабинет. Понял?

- Да, шериф. Мне все понятно.

Мальчишка подбирает свой шлем, рассеяно отряхивая его от земли и травы, закидывает на плечо рюкзак, размазывая грязной ладонью слезы по лицу.

Шериф неуверенно смотрит ему вслед, Айзек почти ощущает этот колеблющийся взгляд позвоночником, и поэтому старается идти ровно, спокойно, чтобы не дать мужчине повода передумать.

***

В баре темно и тихо, чего и следует ожидать. Айзек не зажигает свет в зале, только небольшую лампу у стойки, безразлично глядя на собственное отражение в чистом стекле холодильника с пивом, наливая в высокий стакан колу. Напиток шипит и пузырится, и подросток, задумавшись, обливает руки сладкой газировкой, болезненно хмурится, выдергивая целый ворох салфеток, наспех вытирая ими ладони и стол. Перед тем как завернуть в узкий коридор, ведущий к подсобке, Айзек оборачивается, задумчиво разглядывая пол, периферией сознания чувствуя, как ноют колени от непривычной позы, как горят щеки от воспоминаний, как дыхание сбивается - не от возбуждения и не от страха, от смутного, давящего беспокойства.

Айзек садится на продавленный диван, откидываясь спиной на шершавую спинку, закидывая ноги на журнальный столик, в жизни не видевший ни одного журнала, судя по его виду. Губы трясутся и будто живут своей жизнью - юноша не может понять, какие эмоции его обуревают, но губы то кривятся в улыбке, то наоборот, уголки опускаются вниз, то вообще растягиваются в какой-то ассиметричной ухмылке, заставляющей нервно дергаться уголок глаза. Айзек подносит к лицу ладони, рассматривая - кожа выглядит не так уж плохо, обычно бывает хуже, - задирает свою футболку, давя на снова начинающий болеть синяк, уже пожелтевший, уродливым, гнилостным пятном растекающийся по белой коже. Айзеку кажется, что для желтого цвета еще слишком рано, но это не самая важная мысль, явно не та, на которой следует акцентировать внимание.

Мальчишка заваливается набок, прижимая руки, пахнущие колой, к лицу, подтягивая колени к груди и шумно вздыхая, сдерживаясь, чтобы не закричать от накатившего облегчения. Айзек думает о том, что некому больше закрывать его в железном ящике, о том, что некому швырять в него посуду, некому оставлять на теле уродливые, наливающиеся болью, отметины. Некому доводить его до тихих истерик, не из-за кого больше желать смерти себе - как избавления.

Айзек часто желал смерти отцу, но никогда всерьез не надеялся, что это произойдет.

А сейчас облегчение отдается стыдом - Айзек знает, что он в действительности плохой сын. Стыд сдавливает виски раскаленным обручем, доводя до слез, подросток кусает кулак, сдерживая рвущийся из груди крик, сдерживая всхлипывания, стараясь даже сейчас издавать как можно меньше звуков, стараясь быть тихим, незаметным, даже здесь, в пустоте единственного кажущегося безопасным места.

Сон наваливается плотным душным одеялом. Засыпая, Айзек думает, что задохнется ночью, просто не сможет сделать вдох, потому что что-то продолжает сдавливать грудную клетку, и ночью наверняка проломит ребра и ему, в расплату за испытанное облегчение.

Но утро, начавшееся с привычного будильника, всю неделю стоящего на половине восьмого не приносит ничего нового. Не рассеивает произошедшее, не несет в себе совсем ничего - Айзеку кажется, что он застрял в глыбе льда - куда не кинь взгляд, везде только холодный безразличный лед. А еще нужно идти в участок, отвечать на вопросы полиции. Но Айзек точно знает, что не станет рассказывать ничего ни о подвале, ни о синяке на ребрах, умолчит и о разбитых руках, на крайний случай - придумает что-нибудь, как и всегда.

А они поверят или сделают вид, что поверят, как и всегда. Полиции нет дела до подростка, которого избивает родной отец, пока подросток сам не признает факта насилия. Айзек в любом случае не собирается ничего признавать.

Это все странно, ведь ему придется хоронить отца на его собственном кладбище.

Волнистоволосая латинка с глазами как у лани, обрамленными пушистыми длинными ресницами, по какому-то вселенском недоразумению одетая в полицейскую форму, медленно зачитывает ему условия предложения, наскоро выдвинутого ему комитетом по делам несовершеннолетних. Суть проста: Айзек может остаться в городе, в своем доме, служба не станет искать его родственников или пытаться пристроить юношу в приемную семью - в этих случаях ему бы пришлось покинуть родной город, - но он должен исправно посещать занятия, поскольку часть ответственности за него перекладывается на школу, и раз в неделю, максимум в две, заходить в участок, показываться дежурному офицеру, а лучше бы шерифу.