В столовой палате было шумно, но ежели кто-нибудь из гостей поднимался, дабы сказать речь, шум стихал.
- Дозволь, милостивый князь, слово молвить?
- Говори, купец. Рад тебя выслушать.
- Благодарствую, князь, за великую честь, - с поклоном продолжал Глеб Митрофаныч. - Впервой я на княжеском пиру. Скажу от всего ростовского купечества. Премного довольны мы твоим правлением, князь Василько Константиныч. Торговлишку нашу ты не теснишь, большими налогами не обременяешь, от того и Ростову Великому польза немалая. Сколь калита позволяет, жертвуем мы и на храмы, и на крепостные постройки, и на воинство твоё. Дай Бог тебе славно править еще многие годы. Крепкого здоровья тебе, князь Василько Константиныч!
- Спасибо на добром слове, Глеб Митрофаныч, - тепло изронил Василько.
За здоровье князя, как того требовал обычай, каждый должен был выпить до дна. Осушил свою чару и Борис Михайлыч.
Сын и отец вновь переглянулись, а где-то через полчаса Влас недоуменно пожал плечами. Боярин как сидел букой, так и сидит, а ведь должен бы уже в пляс пойти. Крепок же Борис Михайлыч! Его даже «веселуха» не берет.
Перед охотой у отца с сыном произошел непродолжительный разговор.
- Тестюшка твой, боярин Сутяга, бывает ли на пирах веселым?
- Не примечал, тятенька.
- И не приметишь. Всегда сидит с кислым видом и хохлится, как ехидна. Так?
- Кажись так, тятенька.
- Тогда слушай, Влас. Поспорил я с одним знатным человеком, кой на пиру будет, что боярин Сутяга в пляс пойдет. На золотую гривну поспорил. А человек тот: «Ни в жизть не пойдет! Сутяга и под копьем плясать не станет». Так вот, Влас, надо нам эту золотую гривну в свою калиту положить. Надумал я подшутить над тестюшкой. На пиру налей-ка ему «веселухи».
- Чо эко, тятенька?
- А ты и не слыхивал?
- Да где мне, тятенька. Я всё с борзыми да кречетами, в винах же бестолков.
- Оно и видно, хе-хе. Придется показать бестолковому.
Глеб Митофаныч достал из посудницы маленькую скляницу с указательный палец, заполненную темно-зеленой жидкостью и сотворил на лице добродушно-хитрую улыбку.
- Вот она, «веселуха». Настоечка от докуки и печали. Нальешь в чару с пол-ложки - и в пляс пошел!
- Эдак-то и мне охота, тятенька.
- Тебе?.. Одурел, парень. Аль запамятовал, что самому князю будешь прислуживать? Чтоб маковой росинки во рту не было! Уразумел?
- Уразумел, тятенька.
- Внимай дале. Как токмо все станут в крепком подпитии, незаметно достань скляницу, вылей малость в ковш и наполни чару Сутяги.
- Наполню, тятенька. Вот потеха будет! - рассмеялся Влас.
- Но чтоб неприметно, дабы ни одна душа не ведала. Это ты хорошо запомни. Не подведи, Влас. Я тебе за это еще одного отменного кречета добуду.
Влас повалился отцу в ноги. Каждый новый кречет был для него сказочным подарком.
- Не подведу, тятенька!..
Влас как ни глядел на боярина Сутягу, но тот так в пляс и не пошел. Напротив, лицо его стало каким-то бледным и потухшим. Вот тебе и «веселуха»! Не подействовала тятенькина настойка. Жаль-то как! Целой гривны тятенька лишится.
Но Влас особо не горевал: отцу - денег не занимать, не оскудеет его мошна. Он же, Влас, всё сделал так, как просил его тятенька. Отец браниться не будет.
После полуночи Василько Константиныч отбыл в свои покои почивать. Сутяга проводил его колючим взглядом.
«Это твой последний пир, князь. Сейчас ты уснешь и более не проснешься. Хватит, повластвовал! Теперь князю Ярославу и мне, боярину Сутяге, быть властителями земли Ростовской».
После ухода Василька, некоторые еще продолжали пировать, а другие, отягощенные обильными яствами и винами, потянулись на ночлег. Среди них оказался и Борис Михайлыч. Он улегся на спальную лавку, покрытую медвежьей шкурой, повернулся на правый бок и вдруг почувствовал режущую боль в животе. Тогда он перевернулся на спину, но боль стала еще острей, да и на сердце будто навалилась тяжелая каменная глыба. Сутяге нечем стало дышать. Он попытался кликнуть слугу, но из широко открытого рта лишь раздался протяжный, надрывный хрип. Боярин весь покрылся холодным потом, глаза его широко раскрылись, лицо посинело, изо рта пошла розовая пена. В голове промелькнула жуткая мысль. Корчась от удушья, нестерпимой боли и яростной злобы, боярин закричал: «Купец! Перехитрил, собака!..»
Но боярина уже никто не мог услышать. Сутяга умер с открытым ртом и выпученными глазами
Г л а в а 9
ДАБЫ ЧЕРТА НЕ ОБОЗЛИТЬ
Другую неделю плотничал Лазутка Скитник на купца Богданова, но с Олесей так и не удалось свидеться. Когда шел от тына снедать в подызбицу, Лазутка зорко вяка. В своей избе он высказывал:
- Не суйся, ижица, наперед аза. Охолонь, Лазутка. Терпеньем города берут. Денька через два тын закончим и к амбару перейдем. От него весь купецкий терем, как на ладони. Быть того не может, чтоб твоя женка за весь день из горницы не вышла. Непременно выйдет!
- Сомнительно, Сидорка. Десятый день в подызбицу ходим.
- Так, ить, когда ходим? В обед. Мы снедаем и Олеся твоя за трапезой сидит. От частокола же нам одна кровля видна да печной дым.
- Купец будто назло старый тын оставил. Тьфу!
- И правильно! Купец - не дурак. Зачем же ему старый тын рушить, пока еще новый не поставлен. Чтобы ночами лихие в усадьбу лезли? Наберись, грю, терпенья, свояк. Вот-вот за амбар примемся.
- Уж скорее бы!
Амбар на Руси (после избы и терема) - и для мужика, и для купца, и для боярина - самая необходимейшая постройка. В нем будут храниться зерно и мука. Хлеб - русская святыня, ибо он всему голова и кормилец.
Рубить надо амбар с большим умением. Малейшая погрешность - и жито110 пропадет. Тогда клади зубы на полку. Без ума проколотишься, а без хлеба не проживешь. Да и про древнее поверье нельзя забыть. При возведении избы, конюшни, бани, колодца, сарая, амбара следует прежде всего изведать - не занято ли это место чертом. Для этого хозяин клал на ночь, по всем четырем углам первого венца, по краюшке хлеба. Ранним утром он поднимался, горячо молился и тихонько шел к венцу. Если хлеб оставался нетронутым, то, стало быть, черта на постройке нет, а коль пропадет хоть одна из краюшек - место нечистое, в тот же час передвигай бревна. Ничего не возводят и на том месте, где когда-то пролегала дорога или тропинка: тут шатался дьявол.
Верили также, что в конюшнях всегда поселяется черт, а поэтому никогда нельзя входить в нее с горящим фонарем или свечой, и никогда нельзя свистеть, дабы не обозлить черта, кой в отместку может замучить лошадей.
Еще перед тем, как возводить тын и амбар, купец Богданов учинил Сидорке тщательную проверку.
- Житницы ране рубил?
- Доводилось, Василь Демьяныч.
- И какой она должна быть?
- Обижаешь, купец, - нахмурился Сидорка.
- Ты уж не серчай, плотник, но у меня в амбаре будет хлеб лежать, а не кадушка с грибами. Хлеб! А я не шибко в плотницких делах кумекаю. Уж поведай мне, Христа ради.
- Хитришь, Василий Демьяныч. Ну да Бог с тобой… Дабы лучше хлеб сохранить, житница должна быть холодной, сухой и хорошо проветриваемой.
- Так-так, плотник. Поближе к саду будешь ставить, чтоб подальше от глаз воровских?
- Зачем же подле сада? Тогда прохлады в житнице не будет. Ставить надо на открытом месте, дверями и оконцами на север.
- Ишь ты, - крутнул головой купец. - А насчет сухого амбара мне тужить не надо. Лес я еще с зимы заготовил. Холопы давно ошкурили и высушили. Вам токмо напилить по размеру, вырубить пазы и складывать венец к венцу.
- И всё? - хитровато прищурился на купца Сидорка.
- И всё.
- Ну и пропал твой хлеб, Василь Демьяныч. В три месяца отсыреет.
- Да ну! - простодушно уставился на древодела Богданов.
- Вот те и ну, - усмехнулся Сидорка. - Амбар надо приподнять на два аршина над землей, и учинить всё так, чтобы хлеб в сусеках, упаси Бог, не касался наружных стен. Вот тогда-то он будет лежать в сухости.
