- Ишь ты. А я и не ведал, - с лукавинкой молвил купец. - Ну а что надо делать для проветривания?

Лукавинка в глазах купца не осталась без внимания Сидорки.

- Буде насмешничать, Василь Демьяныч. Всё-то ты ведаешь.

- А я, толкую, не горазд в оном деле. Дале рассказывай.

- Слушай, коль не надоело, но боле не перебивай. Дабы жито проветривалось, надо проложить сквозь сусеков дощатые трубы с просверленными стенками, концы коих должны выходить в отверстия, сделанные уже в наружных стенках. Отверстия эти скошены вниз, к наружу - для защиты от дождя, и имеют, кроме того, задвижки. В потолке также надобно учинить вытяжные трубы. Дверь должна быть значительных размеров: около одной сажени шириной и три с половиной аршина высотой. Кроме наружной двери, потребуется и внутренняя, решетчатая, коя закрывает амбар при проветривании. Закрома же надо уладить так, чтобы хлеб насыпался сверху, а выбирался снизу, с помощью отверстий с лоточками, кои будут сделаны у дна сусеков, и закрываться задвижками. При таком устройстве зерно долго не залёживается, ибо сперва выбирается то, кое было раньше насыпано. Кроме того, опускаясь при выборке вниз, оно пересыпается и проветривается. Дно сусеков следует приподнять над полом вершков на десять…

Сидорка еще долго рассказывал, а Василий Демьяныч степенно кивал головой и думал:

«Башковитый плотник. Ставил житницы. Теперь можно за хлебушек не беспокоиться».

Когда, наконец, Сидорка закончил, купец благодарно молвил:

- Спасибо за урок, древодел. На всю жизнь запомню.

А Сидорка, всё также хитровато прищурясь и сдвинув на потылицу войлочный колпак, произнес:

- Не худо бы, Василь Демьяныч, перед зачином амбара артель чарочкой попотчевать, дабы житница века стояла.

- Попотчую, - коротко пообещал купец.

И вот настал день, когда плотники завершили работу над частоколом и перешли к зачину житницы. Усевшись на заготовленные бревна, древоделы поглядывали на высокое крыльцо купеческого терема, ожидая выхода Василия Демьяныча. Сейчас купец подойдет к артели и радушно молвит:

- Пожалуйте к столу, древоделы. Испейте доброго вина перед зачином.

Но купец так и не вышел.

- Неуж пожадничал? - вопросительно глянул на большака Луконя.

- Непонятно, мужики. Богданов, кажись, не из тех людей, кои слово свое рушат. Поди, запамятовал, - молвил Сидорка.

- Да вон Харитонка показался. Сейчас к столу кликнет, - заулыбался Луконя.

Но Харитонка и не думал подходить к артели. Он торопко шел к воротам тына.

- Погодь, милок! - окликнул холопа Сидорка. - Разговор к тебе есть.

Но Харитонка артель огорчил:

- Ничего не ведаю, мужики. Василь Демьяныча в тереме нет.

- Да где ж он?

- К епископу Кириллу спозаранку ушел.

Мужики приуныли. Вот тебе и Василь Демьяныч! Не ожидали.

- А ты куда поспешаешь? - спросил Сидорка

- Да я энто…Дела у меня энто… Дела, мужики.

- Буде губами шлепать. Аль чего случилось?

- А-а, - кисло махнул рукой Харитонка и побежал к воротам.

Лазутка проводил холопа тревожными глазами. Что-то неладное происходит в тереме Богданова. Сам купец спозаранку к владыке ушел, а теперь вот и холоп куда-то заспешил. Уж не с Олесей ли какая беда? Господи, терем совсем близко, а не войдешь и не спросишь… А может, войти, пока хозяина в доме нет?

Сидорка увидел напряженное лицо Лазутки и, как можно спокойней, молвил:

- Ладно, мужики. Обойдемся без зачинной чарки. С окончаньем пображничаем. Давайте-ка за топоры.

На сей раз Лазутка трудился без всякой охоты. Он то и дело поглядывал на терем, всё еще робко надеясь, что Олеся покажется во дворе.

- Ты чего, Немтырь, как сонная муха? Пошевеливайся!

Лазутку охватила злость - на свою беспомощность, на купца, заточившего в тереме свою дочь, на неведение, кое хуже смерти. И он, весь осыпанный смолистой щепой, так «пошевелился», так яро загулял по пазу бревна топором, что конец венца отвалился.

- Очумел, Немтырь! - осерчал Луконя. - Готовое бревно загубил.

Большак решил всё свести на шутку:

- Это он, мужики, на купца озлился. Чарку не поднес - вот и пошел топором махать. Винцо мой свояк жуть как уважает. Братину за один присест вылакает.

- Такой верзила вылакает. И все ж горяч, никак, твой свояк, Сидорка. Речами тих да сердцем лих.

Лазутка с трудом взял себя в руки, однако, рубил пазы, стиснув зубы.

Василий Демьяныч подошел к артели лишь на другое утро. Повинился:

- Простите меня, мужики. Совсем за делами запамятовал.

- Да мы не в обиде, Василь Демьяныч. С кем не бывает, - благодушно молвил Сидорка.

- Вот и добро. Прошу к столу, в подызбицу.

- Благодарствуем, хозяин. Чарочка не помешает, - повеселел Луконя.

Лазутка старался на купца не глядеть, а вот Сидорке бросилось в глаза, как еще больше осунулось, и поблекло лицо Богданова.

«Что-то его мучает, - невольно подумал он. - Неужто так из-за дочки убивается? Крепко же его родное чадо подкосило. А может, самого какая-нибудь хворь одолела? Здоровье приходит годами, а уходит часами. Цветущий купец на глазах меркнет».

Стол, накрытый белой льняной скатертью, был уставлен снедью и питиями.

Василий Демьяныч осушил первую чару вкупе с артелью и, сославшись на неотложные дела, вышел из подызбицы.

Луконя, удовлетворенный богатым столом, потянулся за малосольным, пупырчатым огурчиком и довольно крякнул:

- Свежей засолки. Люблю под огурчик. Лепота!

- Где огурцы, тут и пьяницы, - хохотнул, сидевший обок с Луконей, долговязый плотник с черными нависшими бровями. - Навались, мужики! Первая чарка колом, вторая соколом, остальные - мелкими пташками. Навались, ребятушки!

- Ты не шибко-то наваливайся, Епишка. Слышал, как намедни боярин Сутяга от перепою дуба дал? - молвил большак.

- Как не слышать. Весь Ростов о том толкует. Но мы - не бояре. В мужичьем животе долото сгниет, - вновь хохотнул Епишка, теперь уже закусывая куском сочного, поджаристого мяса.

- А мне Сутягу и вовсе не жаль, - сказал Луконя. - Годков пять назад баньку ему рубил. Ох, и скряга! Порядился за одну плату, а он выдал вдвое меньше.

- И по рукам били? - удивился Епишка.

- А как же? Всё сполна-де, милок, получишь. А когда баньку сладил, Сутяга и чарки не поднес и цену ополовинил. Ты, бает, трое дён на сеновале дрых. Я ж ему: «Так трое дён потопный дождь лил». А Сутяга: «Ничего не знаю, милок. Про дождь у нас разговору не было. Ступай с Богом». Как липку ободрал, сквалыга!

- Будешь знать, с кем по рукам бить, - усмехнулся Сидорка. Этого боярина весь Ростов ведал. Скорее у курицы молока выпросишь, чем у него кусок хлеба. Ни один ростовец Сутягу не пожалел и добрым словом не вспомнил. Как говорится: собаке - собачья смерть.

- А твой-то свояк и впрямь горазд на винцо, - подтолкнул Сидорку, разомлевший от сытной трапезы и вина Луконя. - Чарку за чаркой опрокидывает. Дорвалась душа до бражного ковша. Горазд!

А Лазутка глушил чаркой тоску и горе. Ему хотелось забыться, и хоть на какое время не думать о жене и Никитушке. Но хмель не брал, не мутил голову, назойливая мысль не покидала: «Олеся, Олеся!.. Почему не выходишь в сад? Что с тобой? Что?..»

* * *

Василий Демьяныч, убедившись, что Олеся тронулась умом, и растерялся и ужаснулся. В первые часы он не ведал, что предпринять, а затем, после мучительных раздумий, позвал дворовых и накрепко наказал:

- О недуге дочери - ни слова. Кто проболтается - самолично язык вырву. Спрашивать будут - отвечайте: всё, слава Богу, сидит в светелке и рукодельем занимается.

Затем Василий Демьяныч удалился в белокаменный Успенский храм, где истово и долго молился перед Христом, Божьей Матерью и святыми чудотворцами, дабы оказали милость свою и избавили его неразумного чадо от тяжкого недуга.

Приходил в собор и на другой день и на третий, но Олесе не становилось лучше.