Плотник глазам своим не поверил: обтесал, поди, кое-как. Подошел, цепко оглядел кругляш и головой крутнул. Ну и немтырь! Ловко обстругал.
- Ты чего так торопишься, Кирьян? Силы побереги, а то и дух вон.
Но «немтырь», знай топором звенит.
Луконя поглядел, поглядел и вернулся к Сидорке.
- А свояк твой топоришко держать умеет.
- А я че говорил? Мужик работящий.
- Уж больно прыткий, как бы пуп не надорвал.
- Не надорвет. Он у меня двужильный, за троих ломит.
Немтырь «ломил», а сам нет-нет да и глянет на видневшуюся за тыном кровлю купеческого терема. А то вонзит топор в древо и поглядит на солнышко. Уж скорее бы оно над головой повисло. Тогда - полдень, обеденная трапеза в купеческом подклете. Так сказывал Сидорка. Как неторопко тянется время!
Сидорка же ошкуривал сосновый кругляш и думал о купце. Странный он какой-то. Говорит мало, глаза отрешенные, даже нового плотника утром не заметил. Видать, за дочку переживает. Тяжко приходится купцу. Еще бы! Родная дочь из родительского дома сбежала. Такого случая Ростов еще не ведал, вот и ходит Василь Демьяныч, как потерянный. Каково знатному и горделивому купцу? Зол он на Лазутку. Слух прошел, что готов без княжеского суда своей рукой ямщика живота лишить. Ох, по острию ножа ходишь, Лазутка. Зело нелегкое дело задумал ты. А сколь подготовки было!
Дней пять назад к Сидорке заявился бывший кормчий Томилка и всё рассказал ему о Лазутке Скитнике.
- Да как же он не побоялся в Ростов сунуться? - поразился Ревяка.
- А вот спроси его, еситное горе. Ныне в артель твою просится. Как проведал, что вы купцу Богданову новый частокол ставите, так весь и загорелся. Ступай, грит, к Сидорке. Пусть он меня в артель примет. А вдруг удастся с Олесей свидеться.
Ревяка и вовсе дался диву:
- Да он что, спятил? Его тотчас схватят и на княжой суд поведут. Лазутку каждая собака в городе знает. Ну и дуралей.
- Ныне не узнают. Надумал Лазутка рыжим стать.
- ?
- И голову и бороду хной109 покрасит, и к тому ж в немого обратится.
- Чудит ямщик. А проку? Озеро соломой не зажжешь. Вот так и Лазутке не видать Олеси, как собственных ушей. Да кто ж чужака в артель возьмет?
- И о том с ямщиком покумекали. Назовешь его свояком, и слезно артели челом ударишь.
- Да какой еще свояк? - продолжал дивиться Сидорка.
- А вот какой. Слушай да на ус мотай, еситное горе…
Ревяка нехотя согласился, хотя затею Лазутки посчитал рисковой. Ямщик, Бог даст, и увидит свою жену, а что дальше? Олеся тотчас обрадуется, кинется Лазутке на грудь - и всё пропало. Конечно, можно и возок к воротам подать, но Олеся теперь связана по рукам и ногам своим младенцем, и без него она никуда не поедет. А коль и поедет, всё равно бежан настигнут быстрые княжеские кони. Ничего-то не получится у Скитника. Под полой печь не унесешь.
Артель, как и в прошлые дни, позвали обедать в подызбицу купеческого терема.
Лазутка снял колпак и тряхнул густыми, волнистыми волосами да так, что они, рассыпавшись, закрыли глаза, упав ниже переносицы. Сутулясь, хлебал ложкой наваристые щи и напрягал слух. А вдруг Олеся находится над подызбицей в горенке? Может, голос ее донесется. А может, и Никитушка заплачет… Нет, всё глухо.
На другой день в подызбицу заглянул сам купец. Вид у него был какой-то затравленный и угрюмый. Рассеянный взгляд его остановился на Лазутке.
- А это кто? Кажись, ране не видывал.
У Скитника екнуло сердце, дрогнула ложка в руке. Неужто узнает?!
- Свояк мой, Василь Демьяныч. Плотник от Бога. Артель соврать не даст.
- Древодел! - поддакнул Луконя.
- Добро, - коротко молвил купец и отвел глаза от незнакомого плотника. А затем, как бы нехотя, всё с теми же мрачными, рассеянными глазами, спросил:
- Довольны ли кормом?
- Благодарствуем, Василь Демьяныч. Артель не в обиде, - с поклоном ответил Сидорка.
Купец больше ничего не спросил и вышел из подызбицы.
У Лазутки отлегло от сердца. Не узнал! Теперь он может работать гораздо спокойней и ждать благоприятного случая.
Г л а в а 8
«»ВЕСЕЛУХА «
В Васильевом городке, обнесенном неболь обшаривал глазами просторный, ветвистый сад, в надежде высмотреть жену и Никитушку, но… тщетно. Олесю, видимо, купец даже не выпускал из горницы.
«И это отец, - невесело раздумывал ямщик. - Как он безжалостен. Родную дочь даже в сад не выпускает. А ведь совсем другим ведали ростовцы Василия Богданова. Допрежь был он, хотя и строгим, но незлобивым и общительным, никто не мог сказать, что Василь Демьяныч худой, жестокий человек. Как же ростовцы заблуждались!»
И вновь Лазутка не знал, что ему предпринять, вновь захотелось ему плюнуть на все предосторожности и ворваться в горницу Олеси. Неведение и ожидание - хуже смерти.
Но ямщика сдерживал Сидорка Ре шим, но крепким дубовым частоколом, шел пир горой.
Князь Василько отмечал удачную охоту. По правую его руку сидел боярин и воевода Воислав Добрынич, по левую - молодой боярин Неждан Корзун.
Борис Сутяга в ядовитой усмешке кривил узкогубый клыкастый рот: вот и здесь Василько древние устои рушит. Какой-то сосунок, без году неделю боярин, восседает обок с удельным князем, а он, кой едва ли не три десятка лет носит высокий боярский чин, оказался чуть ли не в конце стола, вкупе с выжлятником. С псарем! Неслыханное бесчестье! Эка, возвел новый порядок молодой князь:
- На охотничьих пирах прошу бояр - без мест. Не на Думе! Здесь первые люди те, кто зело на охоте отличилсь.
Да как такое мог сказать, князь Ростовский! «Первые люди». Это псари-то первые люди?! Срамотища. Вон их сколь набилось. Смерды! Снедь пожирают, вино лопают, а главное - рты свои поганые открывают. И до чего дошло - сидят супротив! Один из них крепко назюзюкался, чарку пролил, а сосед его гогочет: «Ох, жаль, Митяй. Вино не пшеничка: прольешь - не подклюешь. Держи чарку крепче и пей досуха, чтоб не болело брюхо». А Митяй отчего-то вскипел, и доезжачему кулаком погрозил. Дал же волюшку подлым людям Василько. А те, когда изрядно наберутся, и больших господ начинают задирать. Всё так: вино с разумом не ладит. Пьян - храбрится, а проспится - свиньи боится. Смердящие рыла! Взять бы кнут да по рожам, по рожам, дабы ведали свое место.
Когда Борис Михайлыч глянул на князя, то злость его сменилась на злорадство. Пир в самом разгаре, и обычно он затягивался до глубокой ночи. В это время многие уже будут мертвецки пьяны, поперек глазу пальца не видят, да и слуги не такие уже чуткие и радетельные: они сами наподгуле. Вот тут и не зевай, Влас. Никто и не заметит, как чарка с отравленным вином окажется в руке князя. Он сдохнет не сразу (Фетинья - не дура), а утром, когда будет лежать в постели. Тогда никто и не подумает, что Василько преставился от яда. Один пойдет разговор: во сне помер, от перепоя. Такое случалось. Винцо и молодых губит. Два года назад, на пиру у великого князя Юрия Всеволодовича, молодешенький боярин окочурился. Так что всё пройдет без сучка, без задоринки.
А Влас, тем временем, разливал из братин вино. Серебряный ковш то и дело мелькал в его ловкой руке. Был он весел и необычайно взволнован. Сегодня его, на всем миру, зело похвалил сам князь. Честь-то какая! Он не токмо лучший сокольничий, но и добрый выжлятник. Его гончие собаки оказались самыми удачливыми. Как тут не возгордиться! Вот и отец, поди, довольный. Сидит подле главного сокольничего, но пьет отчего-то мало. Да и тесть не шибко навеселе. И чего б ему не порадоваться за затя?
Вскоре Влас наполнил до краев боярскую чару. Когда наклонялся к тестю, тот чуть слышно молвил:
- Уж к ночи… Не забывай.
- Как можно? - почему-то рассмеялся Влас и, обойдя столы, направился к поставцам с корчагами, яндовами и братинами. Затем он встретился глазами с отцом, и тот, мотнув своей густой, окладистой бородой, поднялся с лавки.
