Борис Годунов, получая вести из бунташной волости, негодовал, а царевна Ксения плакала. Она изведала о лютых казнях от калик перехожих и пришла в ужас. Сердце ее содрогнулась, когда один из седовласых старичков вдруг неутешно и горько зарыдал.

- Чем же младенец виноват, государыня царевна, когда его отнимают от матери и бросают в костер? То смертный грех, коему нет прощения.

В тот же день калик выгнали из царских теремов и Ксения, пожалуй, впервые, осудила своего отца. Зачем же так, батюшка? Почему так жестоко твое сердце? Все последнее время у тебя не стало к людям милосердия. Ты с неимоверной бесчеловечностью казнишь ни в чем неповинных женщин и детей. А как же Божьи заповеди?

Неутешно стало на душе Ксении, и она удалилась в Крестовую. Здесь она совершала утренние и вечерние молитвы, а иногда и церковные службы, часы, вечерни, всенощные. Крестовая была, как домашняя церковь, вся убрана иконами и святынями, разными предметами поклонения и моления. Одна стена ее сплошь была занята иконостасом в несколько ярусов, в коем иконы ставились по подобию церковных иконостасов, начиная с деисуса, или икон Спасителя, Богородицы и Иоанна Крестителя, составлявших основу домашних иконостасов. Нижний пояс был занят иконами местными, на поклоне, в числе коих, кроме Спасовой и Богородичной, ставились иконы особенно почему-либо чтимые, как-то: иконы тезоименитых ангелов, иконы благословенные от родителей и сродников, благословенные кресты, панагии и ковчежцы со святыми мощами, списки икон, прославленных чудотворениями, исцелениями; иконы святых, преимущественно чтимых, как особых помощников, молителей и заступников.

Ксения уже давно ведала, что иконостас Крестовой комнаты был хранилищем домашней святыни, коя служила изобразителем внутренней благочестивой истории каждого лица, составлявшего в своей Крестовой иконостас - собственное моление. Все более или менее важные события и случаи жизни царя, царицы, Федора и Ксении сопровождались благословеньем или молением и призванием Божьего милосердия и святых заступников и покровителей, коих иконописные лики благоговейно и вносились в хранилище домашнего моления.

Крестовая была для Ксении тем святым местом, где она не только молилась, но и отдыхала душой, порой успокаивая ее после грубостей и обид, нанесенных матушкой. Иногда царица не только резко отчитывала дочь, но и поучала ее плеточкой, кою она носила с собой постоянно, дабы вся прислуга ничего не делала непозволительного. Особенно выпадало сенным девушкам, по коим плеть ходила, почти каждое посещение царицы покоев Ксении, хотя они наказания и не заслуживали, но кровь Малюты Скуратова, кипевшая в жилах Марьи, давала о себя знать, искала выхода. Порой царица настолько приходила в неистовство, что та или иная сенная девушка неделями не могла отлежаться, после побоев государыни. Ксения норовила заступиться, но мать уже было не остановить и ее «плеточка -голубушка» прикладывалась к самой царевне. «Нашлась защитница! И тебя приголублю!». Ксения примолкала, но давала волю слезам и уходила в Крестовую. Здесь, в благостной тишине, среди милых ее сердцу икон, она приходила себя и, убаюканная боготворной средой Крестовой палаты, успокаивалась и принималась за молитву, нередко молясь за строптивую матушку, прося у Пресвятой Богородицы отпустить ее грехи вольные и невольные. Когда у матушки, как считала Ксения, накапливалось много грехов, то она, решив свершить ради нее не менее ста земных поклонов, брала в руки троицкие четки и начинала класть усердные поклоны, касаясь головой о поклонные скамеечки, крытые червчатым бархатом. То было длительное и утомительное молебствие, но после него у Ксении легко становилось на душе, ибо она ведала, что ее молитвы дойдут до Богородицы и тогда ее матушка смягчится нравом своим. И как она радовалась, видя, как ее матушка и в самом деле переставала сетовать на сенных девушек и не прикладывалась к «голубушке». И все-таки не все ее молебны доходили до Богородицы: минует несколько дней - и матушка вновь берется за плеть, что крайне огорчало Ксению.

На книжных налоях царевна читала священные книги, и всегда не бездумно, не «на рысях», как это делали некоторые священники, а, вчитываясь в каждое слово, дабы постичь суть божественного писания. Иногда что-то смущало ее разум, а то и вовсе наводило на глубокие размышления; нет, она не оспаривала истину, изложенную в Писании, но сия истина почему-то не всегда соизмерялась с ее представлениями о бренной жизни, такой ныне смутной и противоречивой, от которой тревожно становилось на душе. «Выходит, надо еще глубже вникать в священные книги, чтобы осознать причину происходящего бытия и тогда все откроется истинным озарением; Господь укажет путь, по коему надлежит праведно пройти не только ей, но и каждому живущему на земле». И она читала, читала…

Иногда ее мысли перекидывались на мирские дела, связанные с ее домашним побытом, теми или иными повелениями батюшки и матушки, свадебными приготовлениями...

Князь Василий Иванович Шуйский! Победитель сражения под Добрыничами. Батюшка и ему посулил отдать свою дочь в случае победы над Самозванцем. Пресвятая Богородица! За старика! Невзрачного, подслеповатого, с реденькой козлиной бородкой.

Ксения упала царице в ноги.

- Не хочу, государыня матушка, быть женой Шуйского. Умоли, батюшку, дабы не выдавал меня за сего старика!

Но Марья и слушать ничего не хотела. Распалилась от гнева:

- Так-то ты родителей своих почитаешь! Так-то о царстве Годуновых печешься! Да пойми, дура набитая, что, коль Василий Шуйский не одолеет Расстригу, нам всем смерть неминучая. Денно и нощно молись за воеводу Василия!

- За воеводу и воинство я молюсь, государыня матушка, но быть женой Шуйского - хуже смерти. Умоли батюшку!

- Я тебе умолю! А ну пойдем в баню!

В бане Марья «взяла плеть и больно выдрала. Ксения пыталась увернуться, но Дашка и Лизка держали за руки и за ноги».

Кода Марья удалилась в свои покои, Ксения, отчаявшись, нарушая все правила дворцового этикета, кинулась на мужскую половину отца, в надежде, что батюшка отменит свое решение.

Борис Федорович, удивленный неожиданным появлением дочери, повелел удалиться приглашенным в Кабинет боярам, а затем строго глянул на возбужденную дочь.

- Больше того никогда себе не позволяй, Ксения. Я вершу неотложные державные дела, а ты врываешься.

Охолонула Ксения. Она только сейчас поняла, что дерзко нарушала издревле заведенный порядок: никогда и ни в какие времена царевна не могла, без дозволения родителей, перейти на мужскую половину дворца, тем более, без материнского сопровождения. Сейчас батюшка вспылит и подвергнет ее суровому наказанию.

Ксения опустилась на колени.

- Прости, батюшка государь. Дозволь мне в свои покои вернуться.

Впервые увидел Борис Федорович свою дочь, стоящую перед ним на коленях, и это его озадачило.

- Встань, Ксения. Что привело тебя ко мне?

Замешкалась с ответом Ксения. Язык не поворачивался сказать о Василии Шуйском. Если уж батюшка принял решение, то он от него не отступится, лучше уж и не заикаться, дабы не вызвать у батюшки гнев. Но сердце кричало: не молчи, выскажи! В сей час решается твоя судьба. Надо осмелиться!

И, набравшись духу, Ксения вымолвила:

- Не люб сердцу моему князь Василий Шуйский… Не люб, государь батюшка.

Борис Иванович вышел из кресла и подошел к дочери. Все еще красивое лицо его, обрамленное черной курчавой бородой с седыми паутинками, выглядело изнеможенным и бледным, и уже никакой строгости в усталых, мученических глазах.

Положил свои руки на плечи Ксении и, глубоко вздохнув, с горечью в голосе произнес:

- И мне не люб, доченька. Но что поделаешь? Князь Шуйский державу сберег. Расстрига разбит наголову и уже более не оправится. Я же Шуйскому слово давал. Конь вырвется - догонишь, а сказанного слова не воротишь. Надо смириться, доченька. Такая уж твоя доля… Ты уж прости меня.

Ксения подняла на отца заплаканные глаза, а затем прижалась к его груди.