— Они, наверно, вечером опять придут в гости звать.
— Кто? Раскины? Что ж, мужчины так устроены: без прекрасных дам даже побездельничать не могут.
Нет, не пойду сегодня к Раскиным, неудобно все время пользоваться чужим домом, чужим теплом. Да и приглашают они меня только из вежливости.
— Мам, почему ты ни разу на даче не надела голубое платье, которое купила на юге?
— Как-то случая не было. Осторожнее заноси доску, не сбей штукатурку со стены.
— Надень сегодня к Раскиным. Посмотрим, как оно сочетается с южным загаром.
— Действительно, миленько сочетается. И что самое удивительное, купила я его совершенно случайно. Приезжаю в санаторий, а там, сама знаешь, дамы расфуфыренные, в атласных халатах, хвостами песок подметают. А у меня, как назло, ни одного свеженького платьица. Захожу в пыльный магазинчик в двух шагах от взморья, гляжу: висит. И вроде не дорого. А-а, была — не была — беру. Потом мне все дамы завидовали: «Где да где шили? Нельзя ли адрес портнихи?»
— Наверх доски нам уже не уложить. Давай второй ряд начнем. И кирпичами переложим, чтобы не посыпались.
— Поздно уже. Пока вымоемся, пока поужинаем…
Конечно, мама в сто раз красивее всех санаторных дам. На ее фигуре любое платье сидит как на королеве. Поэтому Раскин с Артом ее все время и приглашают.
А мне уготована судьба Золушки: сидеть в холодном сыром доме, смотреть на светящиеся окна и представлять, как на балу жарко горят свечи, играет музыка, и в медленном танце движутся пары в бархатных платьях, усыпанных бриллиантами.
— Так не пойдешь к Раскиным?
— Не-а, не хочется. Давай молнию помогу застегнуть.
— Что так? То каждый день бегала, то сидишь одна, как сыч? Как тебе мое платье?
— Красивое. Как будто лето сквозь дождь пробилось.
— Ну-ну, посиди, почитай. Только не закрывай внизу дверь. Чтоб мне тебя не будить.
Вот и все. Золушка осталась одна. Ноги закоченели, нос посинел, по спине бегают холодные мурашки. Кап-кап, капает осенний дождик из глаз. Падают дождинки на платье и расползаются мокрыми пятнами. Эй, принцы, кому нужна красавица в платьишке в мокрый горошек? Что-то скрипнуло внизу. Может, карета? А что если взять да и вылезти из окна папиной комнаты? Перебраться на сосну, потом на раскинскую березу и оттуда одним глазком взглянуть на бал?
Ой, до чего у сосны мокрые иголки, с ног до головы окатили дождем! И колючие — все руки ободрали! Осторожнее, будущая принцесса, сучья скользкие, так недолго кубарем скатиться вниз. Та-ак, теперь на березу. Что-то она не больно-то приветливая: развозмущалась всеми своими листьями. И ветки у нее непрочные, не за что толком уцепиться. Ага, вот этот сук потолще, вскарабкаемся на него и оглядимся. Так я и думала! Веранда как на ладони! Мама сидит в кресле Валентины Петровны. Арт с гитарой. Раскин в старом комбинезоне и без рубашки.
Если прислушаться, то вот отсюда из мокрой темноты можно подслушать Великую тайну. Тайну, о которой взрослые никогда не говорят детям. А пока дети не узнают этой тайны, они так и остаются детьми. Вот такой замкнутый круг…
Сейчас я перегнусь через шершавую ветку, протяну руку и из светящегося аквариума достану хрустальную туфельку. И буду тихонько сидеть и ждать. Как только обнаружится, что туфелька пропала, во все концы земли понесутся гонцы. Они будут примерять вторую туфельку на совсем не те, чужие ноги. А я буду тайно радоваться, что всем — всем нужна: и гонцам, и принцу, и всему народу.
Ну— ка, о чем они говорят на веранде?
… Раскин хвалит Шурку, говорит, что какой-то преподаватель из театрального его смотрел и нашел у него способности, мама хвалит меня, говорит, что я очень мягкая и трудолюбивая, Арт хвалит маму, говорит, что она настоящий ученый и обаятельная женщина…
Глупо подслушивать. Только маленькие дети верят, что если они заберутся в какое-нибудь несусветное место, то обязательно услышат что-нибудь волшебное.
А воспитанные девушки должны осторожно слезть с чужого дерева. Тихонько вернуться к себе домой и, как будто ни в чем не бывало, лечь спать.
Шур— шур-шуршит дождь по крыше, как стая крыс. В маминой кровати тепло и безопасно. Я укутана с головой в ватное одеяло. Поверх него меня укрывает комната. Комнату защищают толстые стены дома. Дом покачивается, и его прямые углы медленно округляются, стены оседают, оплывают вниз. Дом становится большой приплюснутой тыквой. Это ничего, что тыква, такие дома тоже бывают. Где-то я такой уже видела…
А— а, это ж Раскинский дом! Вон все сидят вокруг круглого стола под абажуром и меня не замечают из-за груды одеял. Только почему-то у всех открыт рот, а звук застыл? И свет остановился. И ходики стоят…
Что— то скребется. Крысы? Только бы они не догадались, что стенки тыквы можно прогрызть. Так и есть, одна грызет. Сейчас будет дырка. Нужно ее срочно заткнуть. Одеялом? Хоп, заткнула! Еще одна грызет! Какие огромные! Это их фея из кареты превратила в таких чудищ.
Как же мне защитить Раскинскую веранду? Бр-р, не страшно, а противно. Еще одна дыра! Раз — маминой подушкой заткнула. Еще морда лезет — бац ее полотенцем! Бац! Бац!
— Мартышка, ты что в мою кровать как маленькая забралась. Поздно уже. Иди к себе.
— А-а, ты уже пришла? Тебя крыса не укусила?
— Что ты выдумываешь, у них нет никаких крыс. Иди сейчас же в свою кровать.
— Ой, как не хочется из тепла вылезать…
— Иди— иди. У нас завтра много работы.
Что, домина, не приняли тебя?
Из— за такой ерунды как туалет и выгребная яма? Жалко. Зря тебе полы тяп-ляп настилали, зря тяп-ляп красили. Теперь ты как игрушечная пирамидка: внизу большие массивные кольца, а кверху все меньше и меньше. Будто начинали тебя строить, как папа говорит «на века», потом на десятилетия, а в конце -лишь бы до приемной комиссии дожил. Видишь, домина, и погода тебе сочувствует: который день льет.
— Пап, ты слышал, из-за чего наш дом не приняли?
— Угу. Принеси мне, голуба, старую ножовку с красной ручкой.
— Эту?
— Угу. Ну-ка, прикинем вертикальную стойку. Держи конец.
— Пап, может, лучше выгребную яму начнем копать?
— Начнем, милок, начнем… Вот дожди кончатся.
— Осенью дожди не кончатся. Может, туалетом займемся, а?
— Займемся, кровинушка моя, займемся. Вот лестницу в подвал сделаем и за туалет примемся.
— Про подвал комиссия ничего не говорила.
— А мы не будем петь с комиссионного голоса. Поищи-ка мне два во-от таких брусочка.
— Такие?
— Угу.
— Пап, давай я сама начну выгребную яму копать? Это же не трудно, нужно только все разметить.
— Ты в своем уме, мартышка? Как я здесь один без тебя управлюсь? Нет, уж хочешь — не хочешь, а изволь выполнять свои обязанности — помогать престарелому отцу. Вот держи здесь, где я прибиваю, и не пытайся улизнуть.
— Пап, тебе нравится цвет, в который дом покрасили?
— Почему бы тебе, дочь моя, не порасспросить меня о чем-нибудь не столь приземленном? В конце концов, твой непутевый отец кое-где побывал, кое-что повидал, кое о чем успел за свою жизнь прочитать. И все это лежит в нем невостребованным грузом.
Как— то сразу и не придумать ничего умного, а ляпнешь, что в голову придет, папа решит, что дефективная.
— Что ж ты приумолкла, пичуга?
— Да как-то темновато в подвале, песок…
— Ну, спасибо, дочь, хоть песочком, а не солью мои раны присыпаешь. Не то, что твоя мать, которая не преминет упрекнуть меня в нецелеустремленности. Впрочем, отчасти она права: если бы я дул всю жизнь в одну дуду, я бы достиг большего. В том-то и дело, что я не умею расставаться с теми ношами, которые на себя взвалил. Но, чу… голос гусиного перышка зовет меня все настоятельнее. Придется в этом году окончательно сбрасывать с себя цирк и приковываться к писательской тачке.
— Как это «сбрасывать» цирк?
— Все. Баста. Пора выходить на пенсию. К тому же твоя разлюбезная бабка не перестает писать во все инстанции и обливать меня грязью. Надоело доказывать, что я не верблюд.
