Стоп. Поняла. Черные силы действуют по контрасту: Тут свет — там мрак, тут красота — там убожество. Значит, чтобы спрятаться от них, нужно избежать контраста. Ну-ка, тряпка, ведро? На месте. Порошок? Полкоробки есть. Что, нечистая сила, забеспокоилась? Как начну драить пол, полетят клочки по закоулочкам! Вжик-вжик! Вжик-вжик!

Ну! Кому придет в голову хватать человека, который и так делает самую грязную работу. Зачем бросать его в каменный мешок?

Моем, моем трубочиста чисто, чисто, чисто, чисто. Та-ак, в наклонку. Та-ак, в уголках. Что, подлецы, призадумалась? Это вам не рыбьими мордами из спецраспределителя в лицо тыкать! А вот я вам еще пены добавлю! Попробуйте, подойдите по такому скользкому полу. Попробуйте, схватите! Ну, чья взяла?!

— Мартышка, ты что это такую грандиозную уборку затеяла?

Вот, Антонина Ивановна, что значит переходный возраст: то сидит, уставившись в одну точку, воды принести не допросишься, то пол-огорода в один присест перекапает.

— В наше время не слышали про переходный возраст. Лучшим лекарством от скуки была работа.

— Мне вот тоже всю жизнь некогда было скучать. Двадцати четырех часов в сутки не хватало.

— Пойду, сбегаю на колодец.

— Намокнешь.

— Клеенку на голову накину.

— Надо же, какой ты у меня помощницей стала. Смотри, чтоб тебя, такую хорошую, разбойники не украли.

Не украдут. Я злые силы перехитрила.

Полюбуйтесь, чьи это босые ноги шлепают по холоднющей глине? Кто это в таком заношенном платье и со страхолюдной клеенкой на голове? У кого плечи оттянуты вниз тяжеленными ведрами?

Можно такого человека бросить в тюрьму? Конечно, нет. А то она еще, чего доброго, там согреется, обсохнет, возьмет за руки тех, кто слаб и сломался, и выведет их в поля, леса, к солнцу.

Крутятся колеса грузовиков.

Буксуют в черной жиже. Ревут моторы. Звук ввинчивается в голову, как вой снарядов. Деревья выворачивает с корнем, и они медленно взлетают. Суетятся какие-то люди в мокрых плащ-палатках. Мамин голос их торопит. Наверно, доставили раненых в медсанбат. Солдат с перекошенным лицом требует у нее тягач. Хлопают на ветру сорванные с петель двери. Где папа? А-а, в городе. Фашистские танки идут прямо на наш дом. Своротили забор. Сейчас поползут на второй этаж. Лестница, миленькая, сузься, пожалуйста. Не пускай их. Слышишь, они поднимаются, гусеницами переламывают ступени. Хоть бы стены сомкнулись, чтоб танкам негде было развернуться. Они же задавят нас! Надо найти маму и бежать. Из окна веранды — на сосну, вниз, через заднюю калитку в лес…

— Доча, ты что грузовика не слышала? Ну, вы с Антониной Ивановной и спать! Кругом дым коромыслом, а им хоть бы что.

— Ты когда приехала?

— Вчера. Посмотри в окно.

— Ой, Раскин свою сосну спилил!

— Это не он. Это мы.

— Ты-ы?

— В другое окно взгляни.

— Доски привезли! Ой, забор у Петушихи съехал! Это тоже ты?

— Мы своим грузовиком его снесли. Одевайся скорее. Идем завтракать.

— Значит, ночью я действительно твой голос слышала? А мужчины кто?

— Один был мужчина. Шофер. Ты даже представить себе не можешь, сколько я натерпелась вчера с этими досками. До сих пор придти в себя не могу.

— Мы тебя вчера ждали-ждали, даже обедать не садились.

— Какой там обед. Еду из института, измученная, поезд битком набит. И вдруг меня кольнуло: зайду-ка на склад, вдруг доски привезли.

— Пол внизу настилать?

— Ну конечно. Твоего отца ведь не заботит, что дом без пола никакой комиссии не сдашь.

— Папа работает.

— Конечно, он только один и работает… Вот говорят, предчувствия нет. Есть. Полгода досок на склад не завозили. А тут, пожалуйста: прекрасные шпунтованные доски. Да еще горбыль на черный пол. Я туда, сюда — машины нет. Склад через час закрывается. А завтра — ищи свищи эти доски. Что делать? Выхожу на шоссе, голосую. Все машины мимо. У меня уже рука онемела махать. Вдруг подкатывает громадина с прицепом. Выскакивает шофер, молоденький такой парень. «Тебе, хозяйка, далеко везти?» «Нет, — говорю, — километров пять». «Доски, что ли?» «Доски», — говорю. «Я б тебе, хозяйка, подвез, да вот обещал одному тут рельсы подбросить». Смотрю, у него в кузове и вправду с десяток рельсов лежит. И что меня опять надоумило? Я ему: «А вы продайте мне рельсы. У меня балки в доме гниют, а заменить нечем». И представляешь, согласился. Только, говорит, грузиться надо по-быстрому, а то мне машину в десять сдавать. Ну, раз такое дело — машина, да еще с прицепом, — я и погрузила: доски, горбыль, олифу, глину. Выехали мы с шофером на шоссе. А он и говорит: «Дом-то у почты, что ли?» «Да, недалеко». «Значит, прямиком поедем. Я тут проселок через деревянный мост знаю. В миг обернемся». Я внутренне охнула: увязнем с таким грузом в глине. Но не посмела ничего сказать — а то еще ударится в амбицию. Доро-ога — ухаб на ухабе. Но я молчу. Доехали кое-как до деревянного моста. Я на него глянула и охнула: не мост, а одно название. По нему телега — и та не проедет. Но молчу. Парень мой мотором зарычал и вперед. Ну, думаю, плакали мои доски. Представляешь, медленно передние колеса въезжают на мост, кабина, кузов, прицеп… И вдруг под последними колесами — трах! И целый пролет проваливается. Все, думаю, в тюрьму с этими чертовыми досками попадем. А шофер мой — хоть бы что, схватил топор и давай рубить ветки на обочине. Темнеть начало, я дергаюсь: психанет парень, и укатит с моими досками. Битых три часа мы уже возимся. Но парень оказался порядочным, не бросил меня. Насилу сдвинулись с этого проклятого моста. Но все это были еще цветочки по сравнению с тем, что нас ждало впереди. Кое-как доползли до нашего спуска. Тьма, ни зги не видно. Стали доски разгружать, и вдруг чувствую — машина боком сползает под откос на Петушихин забор. Аккуратненько так его отодвигает и устремляется прямо к Петушихинской хибаре. Петушиха выскочила, орет, пинает грузовик. Шофер — мне: «Трос есть?» Где его в темноте найдешь, трос-то этот? К счастью, при моей аккуратности и привычке класть все на свое место, трос быстро отыскался. Приволокла парню проволоку и глазом не успела моргнуть, как он ее зацепил за раскинскую сосну. А дальше все было как в кино: ты не поверишь, громадину-сосну трос перерезал, как масло. Она постояла некоторое время, покачалась и прямо на глазах пошла вниз. Я к Раскину, стучу ему в окно, извините, мол, мы вашу сосну нечаянно сломали. И что ты думаешь? Раскин даже не побеспокоился выйти взглянуть. «Черт с ней, — пробурчал, — с сосной этой».

А парнишка в это время успокаивал Петушиху: «Не боись, мамаша, все путем будет». Я думала, она ему в глаза вцепится, а она ничего, принялась помогать мне доски с машины сбрасывать. Шофер пошел на шоссе искать тягач. Какой тягач в двенадцать ночи? Где он тут развернется? Я уже ни во что не вникаю: бросаю и бросаю доски. Спасибо, Петушиха меня не оставляет. В третьем часу слышим — ревет. Нашел-таки парнишка тягач. Подцепил грузовик и поволок в гору. Для меня это уже было как во сне. Ни рук, ни ног не чувствую. Поднялась наверх, стащила с себя мокрую одежду и, не моясь, ничего, плюхнулась в постель.

— Что же ты меня не разбудила?

— Пожалела. Если бы знала, я бы и сама не стала связываться с чертовыми досками. Чувство ответственности подвело.

— А как же теперь мост?

— Починят, небось. В чье-то ведомство он ведь входит.

— Ой, мам, тебе же на работу нужно?!

— Ничего, я позвонила с почты, предупредила, что буду работать дома. Сейчас схожу в воинскую часть. Может, удастся найти солдат перетащить доски в дом.

Неудобно перед Раскиными, что мы у них сосну спилили. Мало у них своих бед, еще мы добавляем. Пойти, что ли, выразить соболезнование? Или хотя бы взять топор и помочь обрубать сучья?

— Что, красавица, помогать пришла?

— Добрый день. Сосна вот упала…

— Черт с ней, с сосной. Отец в городе?

— Да.

— Ну, раз с топором пришла, руби сучья, что поменьше.