Охо— хонюшки, хороша Москва -столица нашей родины, да не для всех. Тут с моим ленинградским ростом хоть на цыпочки встань — до кремлевских стандартов все равно не дотянешь. Так что и пыжиться нечего.

— А мясо-то, дружок, ты тово-с, пережарила.

Я уж при редакторше не хотел тебя позорить. Но на будущее тебе бы надо поучиться. Вот только у кого? Мать твоя не сильна в этом, а тут в Москве дамы о-о-о какие кулинарки! Вот мы поедем на дачу к одному писателю, да ты его должна помнить — Сиверский, он к нам в Ленинград приезжал! Вот посмотришь, как его жена нас принимать будет. Наблюдай и на ус наматывай

— Пап, может, я лучше с Нелей позанимаюсь?

— Глупости. Нечего тебе дичиться. Ты же интеллигентная девочка, тебе необходимо наблюдать творческих людей в их естественной обстановке, запоминать их разговоры, дышать с ними одним воздухом. Из одних книг всего этого не почерпнешь.

— Я даже не знаю, что мне надеть.

— Надень костюм, который я тебе купил, в нем ты не будешь выглядеть мещанкой. И поторапливайся, пожалуйста. В двенадцать у меня репетиция с акробатом, а в пять нас уже ждут в Переделкино.

— Ой, В Переделкино? Где дачи всех великих писателей?

— Ну, Сиверского рано называть «великим», но он молодец, жить умеет.

Та— ак, хочешь -не хочешь, а придется сыграть роль столичной львицы. Справлюсь? В конце концов, кто тут дочь циркача? Та-ак, плечи развернуть, походка деловитая, движения напористые. На витрины ноль внимания. В метро на указатели не смотреть. В вагоне раскрыть брошюру об итальянском кино и читать с таким видом, будто только что вернулась из Канн. По эскалатору подняться немного пешком, будто ты безумно занятой человек, а те, кто стоят — бездельники и зеваки.

— Ты что, голуба, вышагиваешь как журавль? На часы смотри, время поджимает.

Вот тебе и «омосквичилась». Ладно, посижу немного в темном зале, посмотрю, как папа репетирует.

— Нет, нет, Геннадий! Я же вам показывал! Каждый жест должен быть акцентирован. Это не пустое комикование, а детское любопытство, интерес к мелочи. Вы натыкаетесь на шест — бац! Боль. Обида. Оглядываете его — ого! Высокий. А что если… Подпрыгиваете — хоп! И вы уже наверху. Зритель своим глазам не верит: надо же, недотепа, а такое отчубучил!

Зря папа из этого парня акробата-эксцентрика пытается сделать. У него же нет комического жеста. Папе стоило только подойти к шесту, чуть присесть и растопырить пальцы — уже смешно. А парень, вроде, все точно повторяет, а не смешно.

— Та-ак, молодец. Вы делаете вид, что сами не понимаете, как оказались в этой немыслимой позе. С удивлением разглядываете руки и ноги, завязавшиеся узлом, развязать их, не удерживаете равновесие — падаете! Еще разок повторим.

Интересно, а если бы со мной папа столько занимался, сколько со своими студийцами, вышел бы из меня толк? Или из меня такая же артистка, как и москвичка?

— Пап, этого Гену не пошлют на фестиваль. Он до самодеятельности еле дотягивает.

— Может моя дочь быть такой бестактной?

— Мы же далеко, он не услышит.

— У неудачников обостренный слух. Впрочем, ты права, если бы не необходимость зарабатывать на кусок хлеба, бросил бы всю эту муру и приковал себя железными цепями к пишущей машинке. Ведь на золотоносной жиле сижу. Такого материала, какой я за десять лет собрал, ни у кого нет. Ведь все артисты в заграничных поездках что покупали? Тряпки. А я каждую копейку экономил и привозил кино — ролики с ранними американскими, английскими, французскими комиками. Теперь бы без наукообразия в увлекательной форме рассказать об этих неизвестных у нас страницах кино.

— Пап, может, мы тогда зря в Переделкино едем, вернулись бы, и ты сразу начал писать?

— Нас ведь ждут.

— А-а.

— Я тебе говорил, что у Сиверского шимпанзе живет. Неужели не любопытно взглянуть?

— Откуда у него шимпанзе?

— Здоровенная зверюга. И злая. Кто-то во время заграничной поездки ему подарил. А помнишь, как я из Вьетнама гиббона привез?

— Как можно такое забыть?

Это и есть знаменитое Переделкино? Ничего особенного: дачи как дачи, заборы как заборы. Досок с именами великих нет. Некоторые дачки на Петушихинские смахивают.

Неловко, что я в гости к писателю иду, а ни одной его книги не прочла. И хоть бы не знала, где их достать, а то стоят у нас в шкафу на третьей полке и упрекают дарственными надписями. Но папа сам виноват, он сказал, что фантастика — это не литература, и ее читать — только вкус портить.

— Ну, гости дорогие, с вами можно с голоду умереть! Битый час бегаю со шпагами как д’Артаньян: то ли начинать жарить шашлыки, то ли нет? Того и гляди, дождь пойдет, угли потухнут.

— Извините, Александр Маркович, только-только с каторги вырвался. Разрешите представить мою великовозрастную дочь.

— Ах, дочь! А я со слепу решил, что ты на старости лет молоденькой женой обзавелся. Как говорится: седина в бороду… Впрочем, ты лет на десять меня моложе! Мальчишка еще. Анна Игнатьевна! Принимай гостей!

— Добрый день, Анна Игнатьевна. Не выгоните за такие розы, что-то они в электричке погрустнели.

— А-а, приехали проказники, ну, за то, что опоздали, накрою вам в беседке, пусть вас дождичком намочит. Дочка-то как выросла — невеста. Александр Маркович! Шашлыки-то у тебя горят!

— Что значит «горят»? Я вокруг них точно прыщеватый чиновник вокруг генеральши егожу, со всех сторон веером обмахиваю.

— А где ваш шимпанзе?

— Митька-то? Вон, в окне зубы скалит. Мы, когда гости, запираем его в доме, а то он очень уж нервничает.

— Анна Игнатьевна, батюшки! Скатерть белая, хрусталь!

— Что ж, не часто к нам питерские жалуют.

— Узнала дочку-то?

— Чего ж не узнать, я эту востроглазенькую во-от такусенькой помню.

— Ну, гости дорогие, пора за стол, шашлыки не любят ждать.

— Рекомендую грибочков попробовать, в этом году в лесу страсть сколько грибов. Вот рыжики соленые, маслята маринованные, а по мне — так первый гриб груздь. Ни на какой белый его не променяю.

— Анна Игнатьевна, сами грибы собирали?

— Да-а, с таким домоседом, как наш Александр Маркович, только на базаре и собирать. Вот попробуйте-ка мой фирменный салат. Сейчас расскажу вам, как он готовится — век благодарить будете.

— Анна Игнатьевна, шашлыки ведь остынут!

— Ну, нельзя же все есть задом наперед.

— Почему нельзя? Где написано, что нельзя? Очень даже можно. Брюхо у нас одно, и все там прекрасно уложится.

— Ну, делайте, как знаете. Только сперва водочки налейте. За встречу.

— Мне чуть-чуть, завтра на работу.

— Брось ты, один денек можно и пропустить.

— Ни в коем случае! Каждый день в десять, как к станку. Писать удается только по вечерам, и то урывками. Вот и дочке по дороге говорил: ведь на золотоносную жилу наткнулся, сейчас копать и копать, а все текучка заедает.

— Ну-у, пошли жалобы турка. Молодой мужик, здоров — как бык… Представляешь, Анна Игнатьевна, он у себя под Ленинградом собственными руками тако-ой домино отгрохал!

— Да что я не знаю, мы же ездили туда как-то зимой. Помню, посреди сугробов высился такой неприступный бастион. Да вы кушайте, кушайте. Вот рыбки красненькой попробуйте, специально для вас берегла.

— И второй дом построит. Вот женится и построит. Еще больше прежнего. Я его знаю. И книги напишет, те, что у него сейчас в голове. Напишешь?

— Да уж придется наступить текучке на горло.

— Только послушай старого, зубы проевшего писаки. Не разменивайся ты по мелочам, повестушечки там, рассказики, не зарься на скорые деньги. Как только проделан подкоп в редакцию, замахивайся на большую вещь. Ну, выпьем за твои будущие книги!

— Самовар-то, Александр Маркович, ставить? Темнеет уже.

— Черт с ним, с «темнеет», чай можно и дома попить. Куда нам торопиться?

— Ну, а у вас самого, что сейчас на верстаке?

— У меня, как ты изволишь выражаться, тоже «золотая лихорадка». Сам понимаешь, после полета Гагарина кто первый застолбил участок, тот и копает.