- Меня зовут Аэй, - сказала она.- Ты из свободных. Ты не сын Запада? - с полуулыбкой спросила она.
- Нет, - ответил Каэрэ, не понимая вопроса. - Я из-за моря.
- Значит, почти сын Запада. Над морем дымка, и оттуда давно никто не приходит, после того, как там скрылся Эннаэ Гаэ, проповедовавший о Великом Табунщике народу Нагорья Цветов и островов Соиэнау, - она помолчала и отчего-то добавила: - Я родилась на островах Соиэнау, среди народа соэтамо, и мать моя соэтамо. А отец - степняк, Аг Цго.
- А я - из-за моря, - опять повторил Каэрэ, думая, как это глупо звучит, но Аэй, дочь Аг Цго, приветливо и ободряюще ему улыбнулась.
- Я случайно попал к маяку и к хижине старицы Лаоэй, - продолжал Каэрэ. - Она дала мне коня, буланого коня. Его забрали в имении. И меня сделали рабом.
- Ты не рассказываешь всего. Ты скромен, Каэрэ, - улыбнулась Аэй. - И это не только делает тебе честь, но и подтверждает твое благородное происхождение. - Ты спас от смерти деву Всесветлого, ты не побоялся ради этого благого дела презреть заклятие водоемов, которое накладывают в эту пору жрецы-тиики Уурта. Для тебя справедливость и милость важнее боли и смерти.
- Я не... - начал Каэрэ, но рабыня принесла еще еды - печеных орехов гоагоа, и Аэй, взяв блюдо из ее рук, сама подала гостю, словно хотя подчеркнуть, что она не считает его рабом.
Он наелся и самым простым и неблагородным образом уснул на циновках, укрытый теплым одеялом, а Игэа и Аэй разговаривали, выйдя в сад:
- Он не раб, это видно сразу, и никогда им не станет. Таких надсмотрщики ненавидят. В имении его будут ломать - изнурительной работой, побоями...боюсь, что он предпочтет умереть, чем смириться.
- Игэа, а что, если его выкупить?
- Аэй, у нас нет сейчас таких денег. Может быть, к осени...
- К осени может быть уже поздно. Летом очень много тяжелой работы.
- За него запросят не менее пятидесяти монет. Я могу дать только пятнадцать.
- А если мы одолжим?
- Пятьдесят монет - это неоплатные долги, жена. Всех рабов не выкупишь...
-Я предлагаю выкупить не всех, а только этого, которого нам послало Небо, и который спас Ийю.
Игэа задумался.
- Я думаю... можно было бы попросить у Миоци, в конце концов - Аирэи будет рад помочь тому, кто спас его сестру...
- Ты уже послал Миоци письмо?
- Да, еще вчера - но из-за праздника он не может отлучиться из храма, передать ему письмо будет очень трудно. Ийа должна пробыть этот праздник Уурта в имении, раньше ничего нельзя сделать.
- Я очень боюсь за нее, - проговорила Аэй
- Аэй, она в этом имении уже давно, и ничего плохого ей не сделали.
-Пока не сделали, да.
-Она - дева Шу-эна. Даже ууртовцы уважают синее покрывало.
Аэй вздохнула и промолчала.
На рынке в Тэ-ане, что у храма "Ладья".
- А это правда, что ли-шо-шутиик Миоци очень скромно живет?
- Как положено белогорцу, - сурово ответила Тэлиай любопытной торговке, придирчиво выбирая сладкие коренья, разложенные на прилавке.
- Он и дрова может колоть, и воду носить, я слышала? И коня сам всегда седлает? Рабские дела любит делать? Странные эти белогорцы...
- Они не то, что жрецы Уурта, которых рабы даже в нужник на носилках относят, - заметил раб Нээ, державший корзины с покупками для ключницы жреца Шу-эна.
- Да, жрецы Уурта - настоящие господа! Потому и ведут себя достойно...
- ...с полным брюхом Уурту молятся! - захохотал кто-то из любопытных покупателей, а может быть, и продавцов. Овощные ряды в предпраздничные дни были полны и теми, и другими. Мясные ряды пустовали - скот закалывали в день праздника солнцестояния.
- Положено есть простую пищу, чтобы не отягощать свою душу, все это знают!- заметил кто-то. - Правда, Тэлиай?
Тэлиай, вздохнув, расплачивалась с хозяйкой сладких кореньев. Она не желала продолжать обсуждение этой важной темы.
- Жрец должен вести себя внушительно, а не жить, как батраки! - продолжался спор.
- Ли-шо-Миоци возжигает светлый огонь на главном алтаре, поэтому и живет как настоящий жрец, а не как боров!- продолжал раб с корзинами.
- Я вот доложу, что ты назвал боровом ли-шо-Уэлиша!
- Это ты назвал, я даже этого имени не произносил!
- Ты сказал "боров", а все знают, что ли-шо-Уэлиш...
В собирающейся толпе раздался смех. Все знали тучного помощника Нилшоцэа.
- Смейтесь, смейтесь - ваши деды были карисутэ, вот вы и не любите огонь Уурта! Небось лодки на чердаках храните, все ждете большой воды! Глупцы! А Миоци ваш - из рода карисутэ, говорят, что один дядя его был жрец карисутэ, его собаками затравили, а второй - мятежник, на большой дороге погиб, никто не знает, где! Вот мкэ ли-шо-Нилшоцэа доберется до вас всех! Сыны Запада научат его, как со всеми вами справиться! - кричал, сжимая кулаки и брыжжа от злости слюной младший жрец Темноогненного.
...
- Вы слышали все это, ло-Иэ? - горестно спросила Тэлиай у старого эзэта - они встретились с Иэ у святилища Шу-эна, которое было удивительно непохожим на другие храмы Всесветлого. С горы оно напоминало лодку, и многие суеверные аэольцы не ходили сюда, боясь ступить в лодку Шу-эна до срока.
- Все это не доведет хозяина до добра. Вы бы поговорили с ним, чтобы он вел себя иначе... хоть чуть-чуть. Он вас слушает.
- Не бойся, Тэлиай, - отвечал Иэ. - Это только уличные и базарные сплетни. Аирэи все делает, как должно. Белогорец не должен быть праздным. Да и лучшие аэольцы не гнушались работой. Помнишь древнего морехода, который даже ложе сам к своей свадьбе смастерил из огромного дуба?
- Да, было бы хорошо, если бы мкэ ли-шо-Миоци женился!- сказала Тэлиай.
Иэ махнул рукой и рассмеялся.
Когда Тэлиай в сопровождении рабов уже скрылась в рыночной толпе, а Иэ направился было в кузнечные ряды, кто-то осторожно потянул его за край плаща.
Иэ обернулся и увидел заплаканного Огаэ.
- Что случилось, сынок? - поспешно наклонился он к мальчику. Тот сначала не мог вымолвить ни слова, задыхаясь от слез и бега. Наконец, он проговорил:
- Мкэ Иэ! Отец...там...
Он показал в сторону храма-лодки.
Иэ крепко взял его за руку и быстро зашагал в сторону маленького белого здания у подножия холма. Люди, заметив его потертый плащ эзэта - странника-белогорца, служителя Всесветлого - почтительно уступали ему дорогу.
Уже издалека Иэ заметил темную сгорбленную фигуру, кажущуюся нелепой у белоснежной стены храма. Огаэ-старший сидел на земле, прижимая правую ладонь к груди, и его обветренное лицо было тоже серым, как эта высушенная солнцем земля.
- Мкэ Огаэ, что с тобой? - Иэ опустился на колени рядом.
- Ло-Иэ! Как хорошо, что ты пришел... Я, видно, отжил свой срок. Жжет... как огнем...
Огаэ-младший заревел и уткнулся лицом в колени отца. Тот на несколько мгновений закрыл глаза, прежде чем погладить растрепанные волосы сына.
- Не плачь, сынок, мне уже легче...
Иэ сделал знак какому-то любопытному храмовому рабу, и, когда тот подбежал, быстро приказал ему:
- Спеши изо всех сил в дом ли-шо-Миоци, скажи Тэлиай, что Иэ просил прислать сюда рабов и носилки. Когда их пришлют, получишь серебряную монету.
Служка стремительно умчался, взметая сандалиями пыль.
- Я не успел рассказать сыну, -говорил Огаэ-старший тяжелым, прерывающимся шепотом.- Я хочу, чтобы он знал, - он с трудом шевельнул головой, указывая на приникшего к его коленям мальчика.- Хотел прийти сюда помолиться - завтра я должен произнести отречение... Он ведь простит меня, Иэ? Он знает, что если я не произнесу этих слов, которые стоят в указе Нэшиа, нас с сыном казнят... Я не хочу, чтобы Огаэ умер! Ты расскажешь ему все, Иэ? Потом... когда он подрастет... Я прихожу сюда каждый год, прошу Его простить меня, а потом - иду говорить эти страшные слова...Огаэ уже не сэсимэ, я - последний сэсимэ в нашем роду. Огаэ будет свободен от отречений, ты все ему расскажешь, и он будет знать, но ему не надо будет отрекаться, он проживет жизнь, чистую от такого предательства. Ему не надо будет плакать и просить прощения, а потом произносить эти... гнусные слова. Я должен их сказать завтра... но я не доживу - Он милостив. Он знает, я не хочу их говорить...
