1978 год. Первого сентября я должен был идти в школу, так как начинался пятый год моего среднего образования, однако этому не суждено было случиться. В этот день, Единственный, Родной мне Человек навсегда оставил меня в этом огромном, полным опасностей Мире. В 11 лет мое обычное и привычное детство закончилось, и уже другая женщина, распахнув объятия, приняла меня под свою опеку. Имя ей – ОДИНОЧЕСТВО.

Детский приёмник-распределитель, куда меня привезли инспекторы детской комнаты милиции, являл собой вместилище сирот обоих полов, от грудничкового возраста, до 14 лет, детей от родителей, лишённых родительских прав, и разного рода маленьких шаромыжек полукриминального толка. Здесь я увидел другой мир, где вдруг ставшие чужими для всех дети обретали заложенную в каждом по-своему, но невостребованную ранее САМОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ.

За полтора месяца пребывания в этом странном обществе, где дети думали и говорили по взрослому, я довольно быстро влился в коллектив, и мало по малу начал привыкать к своему новому положению. Однако в детском доме, куда меня вскоре привезли, я вдруг почувствовал себя ничтожным и совершенно никчемным существом.

Это был самый лучший в СССР детский дом, имевший статус образцово-показательного. Директриса, возглавившая его сразу после войны, была дамой весьма влиятельной, часто ездила в Москву и была хорошо известна самому Брежневу. На лацкане ее строгого пиджака всегда красовалась Звезда Героя, и в Кремле ее уважительно называли Ташкентской Мамой. Здание детского дома было похоже на Дворец Пионеров, с колоннами у парадного входа и лепным орнаментом по всему фасаду в духе соцреализма. Внутри просторно, чисто, уютно и светло. Вышколенная вежливость персонала сравнима разве что с современным европейским уровнем. Хорошо одетые воспитанники всегда улыбчивы, и безмятежный вид их, говорил о здоровой и благополучной атмосфере. Пожалуй, я бы остался в этом Раю, если бы не одно-единственное обстоятельство. Каждый поступающий туда воспитанник, похоже, заранее отбирался ещё в детприёмнике, потому как по дороге в детдом начальница этого самого приёмника, капитан милиции, читала мне нотации в салоне казенного микроавтобуса.

– У тебя появился шанс благополучно устроить свое будущее. Из этого Дома вышло много известных и уважаемых ныне людей. Если ты не зацепишься за это, ты-дурак…

На месте меня ждало собеседование. Капитанша, очевидно поручившаяся за меня, заметно волновалась, стоя у огромной черной двери Директрисы. Зашли в кабинет мы вместе, но сидящая за внушительным столом властная женщина, одним коротким взмахом руки отправила капитаншу за дверь, указав мне на стул. После расспросов о моем прошлом, она начала объяснять мне, какой образцовый детдом она возглавляет, и как непросто сюда попасть. Потом показала стоящие в углу мешки с письмами от бывших своих воспитанников, и достала объемный фотоальбом. Я смотрел на людей в генеральской форме, в лётных шлемах, строгих костюмах и галстуках, и каждый из этих людей был чем-то знаменит, со слов самой Директрисы. Я определенно начинал ей нравиться, поскольку собеседование затянулось на добрый час. Все это время я молчал, а она говорила и говорила, перебирая различные варианты моего "достойного и счастливого Будущего".

– Здесь есть два строгих правила, обязательных для всех без исключения, – наконец она явно удовлетворенная собой, подвела итог. – Первое: у нас НЕ КУРЯТ! Даже персонал, не говоря уже о воспитанниках. И второе: все дети, называют меня Мамой. Когда в будущем ты будешь входить в этот кабинет, ты должен обращаться ко мне не иначе, как «Мама». Если у тебя нет вопросов ко мне, можешь идти, и пусть сюда войдет Оксана Дмитриевна.

Я поднялся со стула и пошел к выходу, но на середине большого кабинета остановился, повернулся к Директрисе, и сказал: «Я не буду называть Вас "Мамой"». Она откинулась на спинку высокого кресла, и ее лицо, вмиг потеряв заботливое выражение, стало злым и холодным. Пристально сверля меня прищуренными глазами, она скорее прошипела, чем произнесла:

– Меня, милый мой, генералы Мамой зовут, – при этом она постукивала пальцем по лежащему на столе фотоальбому. – И генералами их сделала именно я… А ты как был – НИКТО, так НИКЕМ и останешься. Оксану Дмитриевну зови!

– Ну что, что? – Пытливо глядела на меня за дверью капитанша.

– Вас зовет, – глядя в пол, ответил я.

Через минуту, с моим личным делом под мышкой, Оксана Дмитриевна нервным шагом двигалась к машине, держа меня за руку, и не глядя в мою сторону. Видимо, она очень хотела мне помочь в этот критический период моей жизни, и была по-женски сильно расстроена…

Ближе к вечеру я опять оказался в знакомом мне приёмнике-распределителе, куда на следующий день поступил подросток, ставший мне самым близким другом в течение последующих двух лет. Звали его Алим. Он был на год младше меня, и из его левой ноздри почему-то всегда текло, независимо от погоды. В приёмнике его все знали, поскольку этот узбечёнок поступал туда уже в третий или четвертый раз.

Алим был удивительно свободолюбивым пацаном, регулярно убегавшим из дома только лишь для того, чтобы жить на чердаках и в подвалах. Его отец занимал какую-то серьезную номенклатурную должность в Андижане, и все огромное семейство Алима проживало в очень хороших и не бедных условиях. Мать пацана скончалась от какой-то тяжелой болезни год назад, и не найдя общего языка с отцом, Алим покинул родительский дом. Приехав в Ташкент, он быстро сдружился с местными беспризорниками, и промышлял с ними мелким воровством на базарах. Когда мы с ним познакомились, он с восторгом рассказывал мне об их ночлежках, местах встреч у кафе «Буратино», базарах и ментах, кражах и побоях в случае поимки. Мне был совершенно чужд тогда мир, о котором с улыбкой счастья на лице рассказывал маленький беглец, но качества, которыми он обладал, прежде всего – чуткость и отзывчивость, честность и готовность поделиться последним, вызывало во мне уважение к этому человеку.

Алим очень боялся, и сильно ненавидел своего отца, равно как и старших, взрослых уже братьев. Поздний ребенок в семье, он явно отставал в развитии от сверстников, но его человеческая доброта с лихвой комментировала слабо развитые способности к обучению и делала его скорее мудрым, чем наивным. Больше всего на свете он любил свою свободу, и это при том, что дома у него было все что угодно, в том числе и обеспеченное богатым отцом будущее. Моя мама была обычной труженицей, и жили мы довольно скромно. Однако я до сих пор убежден, не покинь она так рано этот бренный мир, мое будущее оказалось бы намного светлее. Во всяком случае, я точно бы не знал многое из того, что сегодня хочется забыть навсегда. От чего же освобождала Алима эта странная штука, СВОБОДА?..

Когда тяжелые ворота приемника с грохотом открывались, чтобы впустить какую-нибудь машину с хозяйственным грузом, лицо Алима, всегда улыбающееся, вдруг становилось тревожным. Он знал, что скоро заедет черная ВОЛГА, и из нее выйдут хмурый отец с двумя старшими сыновьями, которые молча возьмут его под руки и поведут к машине. Он будет кричать и плакать, но его никто не услышит. Дома его изобьют, и привяжут во дворе словно собаку, но добрая сестра украдкой принесет ему ключ от замка, и, освободившись от цепи, он вновь убежит. В Ташкенте есть близкие его духу люди, подвалы, базары, и Алим непременно будет там. Непременно.

Через неделю нашего совместного проживания в приемнике, он смотрел на меня печальными, заплаканными глазами через заднее стекло черной «Волги», увозящей его в Андижан, а я махал ему вслед рукой и думал, что мы обязательно когда-нибудь встретимся. А еще через неделю меня привезли в другой детский дом, где приняли без всяких проволочек и «собеседований», что явно говорило о классе заведения. Весь процесс приёма-сдачи занял минут пятнадцать, и, вверив меня какой-то тетке в белом халате, Оксана Дмитриевна умчалась в своем «Рафике».