1980 год. Средняя Азия. Ташкент. Район Кара-камыш.

Когда над спящим городом сгущаются сумерки (а ночи в Ташкенте такие черные, что на расстоянии вытянутой руки ничего не видать), во дворах, на лавочках, где когда-то сиживали еще отцы, собирается молодёжь. В основном это взрослые, знающие друг друга с пеленок парни. Одни отслужили в армии, другие только собираются туда, кто-то учится в ВУЗе, а кое-кто успел отмотать срок в тюрьме. Все они давно освободились от родительской опеки, и их имена уже не выкрикивают из окон матери с наступлением темноты. Они самостоятельны и серьезны. Независимы, но дружны. Ни гитар, ни девушек рядом нет – это уже в прошлом. Почти у каждого есть своя семья, и ночные посиделки во дворе давно превратились в своеобразный мальчишник, где по кругу ходит косяк анаши, не возникает конфликтов, и отсутствуют случайные лица.

На тот момент мне было 13 лет, и в этом раннем возрасте я был, пожалуй, единственным обитателем беседки, если не считать моего друга-сверстника Марсика, которому, к сожалению, не всегда удавалось ускользнуть из под контроля строгой татарской семьи в ночное время. Войти в круг этих взрослых парней, и остаться с ними в равных отношениях было делом не простым, однако я очень хотел этого. И стремился. За довольно короткий промежуток времени мне это удалось, о чем не премину рассказать в свое время.

Поскольку на описываемый период у нас с Марсиком своей конопли не водилось, мы поставили себе в задачу поиск и покупку папирос, чтобы хоть таким образом наше долевое участие в «травокурении» было практически оправданным. Надо сказать, папиросы в Узбекистане были страшно дефицитным товаром в ту пору, и найти их в свободной продаже не представлялось возможным. «Беломорканал» привозили из России барыги, и в короткий срок продавали их целыми чемоданами с пятикратной наценкой. Иногда пачку папирос можно было увидеть как бы «невзначай» лежащей возле продающих семечки теток, однако это считалось очень удачным обстоятельством. Днем, вытряхнув из копилки-поросенка необходимую сумму, мы с Марсиком устремлялись на поиски папирос, и, в общем, редко возвращались во двор с пустыми руками.

Копилка, которую мы так безжалостно трясли, принадлежала старшей сестре Марсика – Гульке, студентке, красавице и почти невесте. Разумеется, она не догадывалась о нашем «крысятничестве», иначе, как говорил Марсик: "…вони будет на целый месяц… С первого класса копила, дура…" Отношения между ними были, мягко говоря, не «братские», и они постоянно грызлись, словно кошка с собакой.

Между тем, добыча папирос становилась делом все более хлопотным, что весьма серьезно портило нам с Марсиком настроение. Случай, раз и навсегда решивший эту проблему, произошел довольно скоро, поскольку Провидение тщательным образом следит за процессом чередования двухцветных полос, из которых скроены наши Судьбы.

В нашем дворе, в однокомнатной халупе, проживал одинокий дед, ветеран Второй Мировой. Свою левую ногу, по самое бедро, он оставил где-то на полях сражений, и весь свой нехитрый, ежедневный путь до пивбара и обратно, проделывал на костылях. Обе щеки старика были пробиты насквозь немецкой пулей, страшные шрамы от которой он скрывал под густой щетиной. Весь квартал знал этого деда, поскольку тот был завсегдатаем ежегодных праздничных мероприятий по случаю Дня Победы, когда в рамках культурной программы, увешенного орденами, его, уже не "вязавшего лыка", приводили под руки в школу, и на торжественной линейке показывали нам, соплякам, как музейный экспонат. Раза три в неделю инвалида навещала жившая в центре, дальняя родственница, полная и молчаливая женщина средних лет, которая готовила еду из привезенных с собой продуктов, стирала и вывешивала на балконе вещи деда, убиралась в квартире, и уезжала к себе, чтобы через пару дней вернуться опять.

Дед абсолютно ни на чем не заморачивался, и, начиная с обеда, только и занимался своим любимым делом; глушил пиво в летнем павильоне до самого его закрытия. В пивной не было предусмотрено сидячих мест, и несколько часов кряду, дед, словно оловянный солдатик, мужественно торчал у стойки, опираясь на костыли. Хозяин павильона – Тахир, поначалу предлагал инвалиду стул, но тот отмахивался, желая оставаться строевым солдатом, и безграничная любовь к пиву, видимо, придавала ему сил. После закрытия пивбара, дед с завидным постоянством ковылял на своих «трех» ногах по узкому тротуару в сторону дома, и на его старом коричневом пиджаке звонко бились друг о друга всегда начищенные до зеркального блеска ордена. Лицо ветерана в такие моменты было красным от выпитого за день, и вид его, всегда гордый, я бы даже сказал, бравый и торжественный, наводил на мысль, что перезвон медалей на собственной груди сам дед воспринимал как звучащее в голове "Прощание Славянки". В общем, старый был предсказуем и стабилен, как таблица Пифагора, однако мой интерес к нему тогда вызвала одна-единственная деталь: папироса в зубах. Встретить в Ташкенте на улице человека, курящего папиросу, было совершенно нереально. Как позднее выяснилось, «Казбек» ветерану поставляло государство в виде льготного обеспечения, без задержек и в любом необходимом количестве. Дед как начал дымить «Казбеком» еще до войны, так и продолжал это делать. Что-что, а страна умела стабильно заботиться о своих защитниках, когда речь заходила о поглощении никотина…

Возвращённая родителями из детских садов малышня, рассыпавшись по всему двору, забивала перепонки своими дикими визгами. Мы с Марсиком сидели на толстой ветке старого карагача и уныло наблюдали сверху за этим глупым племенем, словно сошедшим с ума после освобождения из своей примитивной тюрьмы с надзирателями-няньками. Скорее бы полночь! Тогда все эти насекомые будут досматривать десятый сон, наполняя влагой свои пелёнки, а хозяевами дворов станут взрослые и серьёзные люди.

– Гляди, ща грохнет! – Марсик восторженно кивнул в сторону дороги.

Посреди тротуара, широко расставив костыли, стоял пьяный в хлам дед-ветеран. На этот раз он имел далеко не торжественный вид и, глядя прямо перед собой, пытался сохранить контроль над остатками угасающего сознания. Двигаться вперёд он был явно не в состоянии, и всё, что оставалось несчастному, так это лишь балансировать от одного костыля к другому.

– Пошли-ка, – скомандовал я, и мы спрыгнули на землю, рискуя придавить копошащихся под деревом «козявок».

Почти одновременно с нашим приземлением раздался треск падающих на асфальт костылей. Опоздали. Дед лежал на земле и смотрел в небо выцветшими от времени глазами. Ордена замерли на груди, и эта пугающая тишина создавала пугающую иллюзию будто дед помер. Потрясающе вежливые в такие моменты прохожие, старательно и аккуратно обходили ветерана, чтобы не дай бог ненароком не наступить на костыли, раскинувшиеся по ширине всего тротуара. Ты лежи, дед, не стремайся! Они не думают о тебе плохо и не оглядываются, проходя мимо. Ты проливал кровь за тактичное и доброе поколение.

С трудом подняв деда на единственную ногу, и крепко придерживая с боков костыли, мы с Марсиком повели его домой. Наблюдавшая за этой картиной из окна первого этажа дородная хохлушка тетя Оля, крикнула нам, когда мы поравнялись с ее балконом:

– Вы, пацаны, потом пощупайте его, може, чего поломал! Вот же, упился, пень древний…

Тёте Оле было под шестьдесят, однако ее здоровью мог смело позавидовать любой портовый грузчик. Во дворе она слыла конфликтным и резким человеком, потому что всегда выражалась прямо, без околичностей, и часто говорила в лицо всё, что думала о человеке. Ее откровенно побаивались и сторонились, но и она никому не навязывалась. Зато дети ее обожали и на Пасху бежали христосоваться в первую очередь к тёте Оле, которая никого не оставляла без крашенного яичка и кусочка сладкого кулича. Взрослые поговаривали, что эта крепкая женщина отсидела 10 лет в послевоенное время, и я хорошо помню их застольный разговор с моей мамой несколько лет назад.