Тот свет иль этот? Рай иль ад?

Нет, бледный призрак процветанья.

Квартиры, сложенные в зданья.

Широких окон тесный ряд.

То ль чистый план, то ль чистый бред.

Тут правит странный темперамент.

Стоят вразброс под номерами

Дома — дворов и улиц нет.

Здесь комбинат, чей профиль быт,

Где на заправке дух и тело.

И мнится: мы на свет для дела

Явились — жизнь свою отбыть.

К чему тут шум дворов больших?

О прошлом память? — с ней расстанься!

Дверь из квартиры — дверь в пространство,

В огромный мир квартир чужих.

И ты затерян — вот беда.

Но кто ты есть, чтоб к небу рваться?

Здесь правит равенство без братства.

На страже зависть и вражда.

А, впрочем, — чушь… Слова и дым.

Сам знаю: счастье — зданья эти.

Одно вот страшно мне — что дети

Мир видят с первых дней — таким.

Мы испытали всё на свете.

Но есть у нас теперь квартиры —

Как в светлый сон, мы входим в них.

А в Праге, в танках, наши дети…

Но нам плевать на ужас мира —

Пьём в ресторанах на троих.

Мы так давно привыкли к аду,

Что нет у нас ни капли грусти —

Нам даже льстит, что мы страшны.

К тому, что стало нам не надо,

Других мы силой не подпустим, —

Мы, отродясь, — оскорблены.

Судьба считает наши вины,

И всем понятно: что-то будет —

Любой бы каялся сейчас…

Но мы — дорвавшиеся свиньи,

Изголодавшиеся люди,

И нам не внятен Божий глас.

До всего, чем бывал взволнован,

Как пред смертью, мне дела нет.

Оправданья тут никакого:

Возраст зрелости — сорок лет.

Обо всем сужу, как обычно,

Но в себя заглянуть боюсь,

Словно стал ко всему безразличным,

А, как прежде, во всё суюсь.

Словно впрямь, заглянувши в бездну,

Вдруг я сник, навек удручён,

Словно впрямь, — раз и я исчезну,

Смысла нет на земле ни в чём.

Это — я. Хоть и это дико.

Так я жить не умел ни дня.

Видно, возраст, подкравшись тихо,

В эти мысли столкнул меня.

И в душе удивленья нету,

Словно в этом — его права,

Словно с каждым бывает это

В сорок лет или в сорок два.

Нет, попозже приходит старость,

Да и сил у меня — вполне.

Знать, совсем не её усталость

Прелесть дней заслонила мне.

Знать, не возраст — извечный, тихий,

Усмиряющий страсти снег,

А всё то же: твой лик безликий,

Твоя глотка, двадцатый век!

А всё то же — теперь до гроба.

Только глотка. Она одна.

Думал: небо, а это — нёбо,

Пасти черная глубина.

И в душе ни боли, ни гнева,

Хоть себя и стыдишься сам.

Память знает: за нёбом — небо,

Да ведь больше веришь глазам.

И молчит, не противясь даже,

Память, — словно и вправду лжёт…

Ну и ладно! Но давит тяжесть:

Видно, память, и смолкнув, жжёт.

Ни к чему оно, жженье это,

Только снова во всё суюсь.

И сужу. — Хоть мне дела нету.

Хоть в себя заглянуть боюсь.

Я позабыл, как держат ручку пальцы,

Как ищут слово, суть открыть хотят…

Я в партизаны странные подался —

Стрекочет мой язык, как автомат.

Пальба по злу… Причин на это много.

Всё на кону: Бог… ремесло… судьба…

Но за пальбой я сам забыл —

                           и Бога,

И ремесло, и — отчего пальба.

И всё забыв — сознаться в этом трушу.

Веду огонь — как верю в торжество.

А тот огонь мою сжигает душу,

И всем смешно, что я веду его.

Я всё равно не верю, что попался…

Я только вспоминаю тяжело, —

Как ищут суть, как держат ручку пальцы

И как нас учит смыслу — ремесло.

Что со мною сталось?

Сердце спит весь день.

То ли это старость,

То ли просто лень.

То ли так, томленье:

Гаснет прежний пыл,

А бороться с ленью

Нет причин и сил.

То ли сплю, и это

Только снится мне,

И покорно в Лету

Я плыву во сне.