Я проецировал ей в ответку: «нет лапы, нет котлеты».

На том и зациклились, собственно.

— Любишь ты ходить по лезвию, — поэтично заявил Данька, включив чайник и усевшись на стул. Краем глаза я заметил, что он был в одних камуфляжных шортах, весь из себя выспавшийся, теплый и расслабленный. Взял из вазочки имбирную печеньку моего производства и загрыз её, скептически рассматривая нашу безнадёжную композицию.

Тогда я решил воздействовать на Риту по-новому.

Я встал. Открыл сотейник. Извлек котлету. И начал делать вид, что собираюсь съесть её прямо на напряженно выпученных собачьих глазах.

Данька чуть не поперхнулся от такой безрассудной, отчаянно-рискованной наглости.

— Лапу, — сказал я Ритусе. Та насупилась ещё больше. Шерсть между ушей наэлектризовалась. Она пыталась отжимать, как делала это раньше, когда я ещё не был частью стаи. Но гонору было куда меньше, всё-таки кормильца лучше не травмировать. Тем более, ей жуть как нравились мои котлеты. Ради них она была готова искать иной подход.

— Самоубийца, — сказал Данька, наливая себе кипяток в титанических размеров чашку. — Может она не понимает, что ты от неё хочешь?

— Всё она понимает, — отчеканил я. Котлета вкусно пахла и чуткий нос Ритуси задергался в предвкушении. — Хочешь?

Она хотела. Она хотела до дрожи в задних лапах. Поэтому я присел на корточки, рискуя потерять руку в броске за котлетой и протянул свободную ладонь.

— Лапу.

И тут — случилось нечто.

Даня застыл с занесенным чайником. Я перестал дышать. Рита с явным усилием, перебарывая себя и свои принципы, подняла лапу. Медленно, минуя ладонь, задрала её выше моей головы.

И опустила на лоб.

Когда Даня начал ржать, я тоже не выдержал — это было настолько в стиле этой неблагодарной мохнатой сволочи, что стильнее просто некуда.

Но лапу-то я получил, так что котлету пришлось отдать. Хвост Ритуси радостно прорубил пространство. Мы с ней начинали дружить — аккуратно так, застенчиво переламывая друг друга. Это не могло не радовать.

Покончив с выдачей награды, я сел рядом с Данькой.

— Выспался?

— Да. Жаль ты смылся, — лукавые янтарные искры в глазах оживили сонную физиономию. — Хотелось понежиться.

— Мне сегодня не спалось, — признался я.

Дело в том, что я нервничал. Я всегда нервничал, когда хотел донести до Новикова какую-нибудь мысль. Особенно если мысль касалась интима…

Мы полтора месяца жили вместе. Это время иначе, как тотальное притирище не назовешь, но бытовые проблемы не так трепали нам обоим нервы, как невозможность и неспособность организовать жизнь при постоянном присутствии друг друга. Нам было непривычно и странно просыпаться вместе, журчать по очереди, умываться, принимать душ, делить полотенце, собираться в универ и завтракать. Для устаканивания всякого требовалось терпение, тем более Данька страшно привык жить один. Иной раз он шарахался от меня в коридоре или вздрагивал, когда я начинал вошкаться ночью. И хотя мы оба были по уши счастливы, пусть в небольшой съемной квартире, и с храпящей на все девять этажей Ритусей под боком, решение всех этих маленьких проблем занимало всё свободное время.

Как итог — я маялся. Это стало чуть ли не моим любимым развлечением после возни с конспектами — и с Данькиными, и с моими. По какой-то причине, после сдачи сессии я взял на себя всю ответственность за наше обучение.

— Почему? — спросил Данька.

— Я читал про гейский секс, — без увиливаний ответил я, даже не пытаясь скрыть румянец на лице. Мне было необходимо это сказать, и необходимо донести терзания до Новикова. Остальное не так уж важно.

Ритуся дожрала котлеты и, обдав нас обоих презрительным взглядом, исчезла в коридоре. Данька прикрыл за ней дверь.

— Тебя что-то тревожит? — после небольшой паузы спросил он. Я сразу учуял переключение настроения. С ленивого спокойствия на цепкую внимательность.

— Ну… — уткнувшись взглядом в узоры на обоях, я понял, что каши со мной не сваришь. Язык признаваться не хотел, видимо, типун-таки его настиг, а мозг вовсю сигнализировал о том, что адекватно воспринимать такие разговоры организм ещё не способен. Значит, следовало идти проторенным путём и выкручиваться с помощью клоунады. Она, благо, являлась основой нашей бытовухи и выручала в любой непонятной ситуации. — Про правила читал. Ты знал, что есть правила?

— Ну, допустим, знал, — улыбнулся Данька, сёрпая чаем. — Только мы с тобой пидорами раньше не были и к нам некоторые из них применять нельзя. Мой вопрос ещё актуален — тебя что-то тревожит?

— Яискалкакправильнобытьснизу, — выпалил я на выдохе и уронил голову на стол. Лицо горело так, что на нём можно было жарить бекон. Нет, бесполезно. Всё со мной ясно.

— Ты опять заморачиваешься, — Данька положил руку на мою макушку и, ласково пропустив волосы сквозь пальцы, слегка потрепал. — Вот ведь человек — только дай повод. У нас всё хорошо. Я ведь говорил, не паникуй на ровном месте.

Да, я опять заморачивался. На самом деле я прекрасно осознавал, что совместная дрочка — это отличный вариант для постоянных отношений, но мне хотелось… Короче, если уж начал быть геем, будь достойным геем, сука.

Со странным звуком отлепив лоб от клеенки с плывущими по саванне жирафами, я потянулся и поцеловал Даньку. Медленно переместился так, чтобы было удобно облокотиться и придавить его собой. Данька отвечал на поцелуй со всей пылкостью, но обнимал аккуратно, как будто я в любой момент мог передумать.

— В тот раз… — прошептал я, ткнувшись носом ему в ухо. — Я был не очень.

— Ты был очень, идиот, — отозвался Новиков, усаживая меня сверху. Я радостно прилип, наслаждаясь теплом его кожи — Данька в любых условиях был горячим, словно печка, даже если в квартире гулял сквозняк. Мне вот, например, приходилось заворачиваться в десять слоев одежды. — Ты был очень и всегда будешь для меня очень.

— Ты не понимаешь, — проигнорив его успокоительные речи, продолжил ворчать я. — Мне интересно…

— Ну, хорошо, — видимо, чтобы хоть как-то меня успокоить, сказал Даня. — У меня есть одна… м-м-м… фантазия, но, возможно, она тебе не понравится.

— М?

Мозг уже слегка подтаял, поэтому думать и сравнивать становилось трудновато. Я чувствовал, что успешно развожу Новикова на близость, которой мне немного не хватало — на чувственную и полноценную. Не знаю почему, но дрочилово в этом плане воспринималось намного проще. Что-то вроде «давай сделаем друг другу приятно, дружище».

— Я хочу сзади, — жарко прошептал он, и от одного только тона кинуло в жар. — Тебя. В позе сзади. Оскорбишься?

— Догги? — догадался я, исходя румянцем. Данька запустил ладони под мою футболку, тронул спину, погладил, изучающе и с наслаждением. Кожа тут же пошла мурашками.

Он с каким-то фанатичным рвением изучил моё тело и с точностью до миллиметра знал чувствительные местечки, точки, которые превращают Вредного Костяна в шелковое облако, готовое на всё и вся. Еби-не-хочу. И хотя никогда не упускал возможности жать на слабости, до сих пор не злоупотреблял ими. Это казалось мне странным.

Что касается обратного, то дело обстояло попроще. Данька был чувствительный весь целиком, начиная с души заканчивая мизинцем левой ноги. Его можно было порадовать поглаживаниями, поцелуями в затылок, шлепками по заднице, да вообще чем угодно. Любым вниманием.

Порой мне становилось больно думать, что он к такому не привык. Все его отношения длились недолго, потому что он влюблялся очень редко, но, как показала практика, метко. В тех, с кем быть невозможно. Это со мной — уникальный случай, а-ля финт ушами.

Поэтому он тупо реагировал на всё, слегка сбитый с толку тем, что в отношениях есть полноценная отдача.

— Мне кажется, ты настроен на серьезный трах, — хрипло сказал Данька. — Или просто хочешь меня за что-то проучить?

— Догги так догги, — икнул я, пока не понимая, почему он считает, что я могу оскорбиться.

Прозрение нагрянуло позже — когда Данька, спихнув меня с себя, поднялся. Когда прижал грудью к столу, надавил на спину так сильно, что стало трудно дышать. И укусил за плечо, словно какую-то… шалавёнку? Было странно. Очень странно, но интересно.