— Где, блядь, его родители? — вдруг разозлился Лёша. — Им должны были сообщить.

— Никого похожего? — Даня огляделся.

— Нет, — сказал Дементьев таким тоном, словно сразу узнал бы любого, кто связан с Никитой кровным родством.

Родственников не было. Зато появился Костя.

Он был весь взъерошенный и издалека источал такой силы гнев, что Даня рефлекторно отодвинулся.

— Ты уверен, что стоило его звать?

— Злость твоего избранника и мертвого из могилы поднимет, так что да, стоило, — грустно улыбнулся Лёша. — Где бы Никита ни был сейчас, он почувствует.

— Какого хрена произошло? — без приветствий поинтересовался Костя, насквозь прожигая их обоих своими рентгенами.

Лёше он нравился. Костя был из числа людей, за которыми неосознанно тянешься. Такие становятся самыми успешными начальниками и бизнесменами, хотя с ними очень тяжело ужиться. Но если всё-таки получится — то руки не опустятся никогда.

Если думать о его «изнанке», то она была кристальная, буквально сквозная. Абсолютно открытая со всех сторон. Сила и уязвимость.

Мысль шла сама собой, поэтому пока Даня вводил Тесакова в курс дела, Лёша пытался уловить связь, которая притащила Костю сюда. Он был связан с Никитой. И при этом не увяз в нём, как в смоле, значит, возможно, он тоже кое-что понимал.

— Костя, — позвал Дементьев, — почему ты здесь?

Тесаков бесновался, потихоньку создавая вокруг себя кокон ярости, так что вытащить его из этого плотного тумана было жизненно важно.

— Никита — мой друг, — сказал он. — Но, ей-богу, пусть только придёт в себя. Убью нахрен. Снова.

— Почему, как ты думаешь, он это сделал?

На какое-то мгновение их троих скомкала больничная суетливая тишина. Врачи куда-то побежали, и Костя проводил их встревоженным взглядом.

— Болен саморазрушением, — емко ответил он, слегка успокоившись. Мыслительный процесс сводил на нет эмоции. — Он сам так говорил — пустота… но я надеялся, что жажда жизни в нём сильнее. И я ошибался.

Он сел рядом с Даней.

Медсестра, пробегая мимо, сделала ему замечание насчёт бахил.

У смерти есть лицо. Совершенно точно есть. Холодное, спокойное, внимательное.

Смерть намного приятнее чумы. Её даже можно назвать симпатичной.

Правда, что может быть прекраснее возможности никогда больше не вставать с утра ради какой-нибудь бесовщины вроде учебы или работы? Что может быть замечательнее, чем знать, что страх позади и никто больше не причинит боли?

Что может быть прекраснее покоя?

Никита открыл глаза. Неугомонный мир давил — трубкой в пищеводе, лекарственным воздухом в лёгких, ярким до рези светом, чьими-то руками и громкими голосами. Мир тормошил и заставлял, гнал и будил, тащил назад, вцепившись в его тело железной хваткой. Чем-то острым. Наверное, крюками. Точно такими же, как в слове «рецепт».

Было больно. Но что хуже — ужасно, до тошноты обидно. Реальность хохотала над ним, давясь слезами и орала: «Даже умереть нормально не можешь, н-е-у-д-а-ч-н-и-к!»

Возня длилась невыносимо долго. Кто-то что-то делал. Постоянно сменялись бинты, вешалась новая капельница, вкалывалась игла, менялся компресс, извлекалась трубка. В какой-то момент Никита решил, что ненавидит всё это даже сильнее чеснока.

А потом он пришёл в себя.

Через сколько-то смен бинтов его переместили в другую палату. И туда пришёл Лёша.

Никита трепал хвостик бинта на запястье, не зная, с чего начать. Мыслей было слишком много, поэтому он выбрал ту, которая повторялась чаще всего:

— Зачем ты это сделал?

— Затем, что с тобой по-другому не мог.

— Со мной? — Никита всё ещё на него не смотрел. Нет, не боялся. Страха вообще не было. Только растерянная усталость.

— Я знаю, что ты действительно хотел умереть.

И только тогда он повернулся. Наверное, потому, что Лёша разбил очередной шаблон. С ходу и вдребезги.

— И как ты только догадался?

— Ты не понимаешь, да? Есть люди, которые совершают суицид, чтобы их спасли. Ты спасаться не хотел.

— Мне стоило быть более изобретательным. Хотя бы отбросить сентиментальность.

— Я рад, что ты не отбросил. И что взял трубку.

— Сопливый нытик, — брезгливо прошипел Никита. — В следующий раз выброшу сотовый.

Лёша прикусил губу. Затем протянул руку и взял Никиту за нервно елозящие по бинтам пальцы — за самые кончики, за подушечки. Коснулся едва-едва.

И проняло. Передернуло, как от холодного ветра.

Он знал. Никита только сейчас понял, что он знал всё это время. Сначала дал ему коктейль, а потом, сотни раз…

— Прости. Но ты в моей жизни такой один, — неожиданно откровенно сказал Лёша. — Я действовал эгоистично. И за это прошу прощения.

— Не дадут отдохнуть, — фыркнул Никита, постепенно втягивая всю руку Дементьева в свою, одному ему понятную игру прикосновений.

Пальцы были странные. Хотя и очень надёжные, по-мужски крепкие. Руки, которым часто приходится держать что-то металлическое, с особыми тонкими мозолями.

— У меня предложение. Позволь мне распорядиться твоей жизнью?

— Что?

— Я либо спасу… либо убью. Это тебя устроит?

— Спасёшь? — голос звучал насмешливо и ехидно, но Никита смотрел тяжело, с пониманием. — Как, например?

— Сломаю, — ответил Лёша.

Можно было бы рассмеяться, если бы он не выглядел таким жутко серьезным.

— Терять мне уже нечего, — ответил Никита.

— Мне есть, — тихо добавил Дементьев. — Мне — есть…

Они замолчали, потому что тишина оказалась необходима, как воздух. Никите казалось, что без тишины он задохнется и просто потеряет сознание. Может быть, так было бы легче.

— А если ничего не получится? — наконец, решился спросить он.

— Тогда я помогу тебе умереть.

Лёша наклонился и тронул его руку носом, будто какой-то дворовый пес.

Пожалуй, он впервые в жизни так нагло врал.

========== 28 - Спэшл: притирка (Данька/Костя) ==========

Комментарий к 28 - Спэшл: притирка (Данька/Костя)

Таймлайн спэшла – на день раньше, чем в эпизодах с Никитой и Лёшей.

Психическое давление.

Сами по себе эти слова не вызывают каких-то ярких эмоций. Это вам не «ампутация обеих рук» или «клиническая смерть», от которых за километр веет нешуточным кошмаром. Давление так давление. Не так уж и страшно.

Но утром субботы мне посчастливилось прочувствовать Истинное Психическое Давление во всей его тяжести и опасности.

Карие глаза горели чудовищным негодованием. Скажем так, «чудовищное негодование» тоже так себе устрашающее описание, но в моём случае оно пророчило скоропостижную гибель от бритвенно-острых зубов в ближайшие десять минут. Не самая приятная перспектива, особенно когда ты юный долбоёб в расцвете сил, правда?

— Дай. Лапу, — терпеливо повторил я, бросив все свои ментальные, моральные и аморальные силы на борьбу с чудовищным негодованием и психическим давлением. — Лапу. Твою лапу. Мне. Иначе я не дам тебе котлету. Поняла?

Негодование сгустилось вокруг напряженной мрачной морды Марго и едва не полилось ядом на мою выставленную в ожидании ладонь. Рита стала поглядывать так, что наружу показались адовы белки глаз — верный признак надвигающегося пиздеца.

Но на меня этот приёмчик уже не действовал. Я жил с ней бок о бок на протяжении полутора месяцев и давно ощутил на себе все способы влияния на впечатлительного Даньку. С ним это всегда работало. Безотказно. Привычные схемы, так сказать. Со мной — нихуяшечки подобного.

— Лапу, Рита.

Туча сгущалась. Я был непреклонный и упрямый, Рита была голодная и упрямая, мы были очень напряжены и выясняли отношения. Так что на появившегося в кухонном проходе сонного Даньку никто внимания не обратил.

— Ты опять? — хрипловато уркнул он. — Она не даёт лапу. Смирись уже.

— Не лезь, зайчик, — отрезал я, не отводя взгляда от глубоких Ритусиных зрачков, злобно пульсирующих под тяжестью огненных бровей. Она была настолько умна и настолько против подачи лап, что по тёмным радужкам едва не крутилась бегущая строка: «Иди. В. Жопу. Костя. И дай котлету».