— Что ты натворил? — зло прошипел Дементьев, откуда-то добыв полотенце. Полотенце оказалось на запястье, перекрывая ход крови, но Никита лишь усмехнулся — отравление шло полным ходом, вены послужили отличным отвлекающим манёвром. За это им спасибочки, пригодились.

— Вот, натворил, — свободной рукой он сунул Лёше глиняное лицо. Лицо, в конце концов, принадлежало ему и даже кудряшки получились симпатичные, почти натуральные, так что всё честно.

Несмотря на то, что Никиту неслабо так мутило и кухня перед глазами растекалась в бесформенное пятно, Лёша виделся четко и ясно. Его злобой можно было бы растопить льды Антарктиды. И даже на Гренландию бы осталось.

— Поехали зашивать, — процедил он.

— Зашей мне душу, — рассмеялся Никита, вдруг обнаружив, что мир плывёт не из-за таблеток — из-за слёз.

— Ты что-то принял? — уловил Дементьев. Проще было заткнуться, чем пытаться его обмануть. Остаться, так сказать, загадочным, в истории и в памяти.

— Католи… чество принял.

Дальше всё было в тумане. А потом — и вовсе исчезло.

Лёша любил отделение реанимации. Оно было чище, светлее любого другого уголка больницы. И жизнь в нём текла на особых экстренных скоростях. Жаль, что дальше зала ожидания посетителей не пускали. Но даже отсюда он мог видеть суету за широкой стеклянной дверью. Суету и знакомые коридоры. Пожалуй, он даже слишком хорошо их помнил.

— Что случилось? — Даня не заставил ждать долго. Весь запыхался и дышал надрывно — бег до сих пор был для него личным испытанием. Стоял, бледный и ужасно перепуганный, как всегда, когда дело касалось больниц.

— Никита наглотался таблеток, — прошептал Лёша, вертя в руках маленькую глиняную голову — копию его собственной. Копию не в деталях, в линиях и неуловимом глазу движении.

— Что вообще… — слов Новиков не находил, поэтому просто свалился рядом на скамью. Медсестра, пробегая мимо, сделала ему замечание насчет бахил и улетела прочь.

— Попытка самоубийства, что… — Лёша опустил голову и зарылся пальцами в волосы. Взгляд у него был Тот Самый, от которого Даню до сих пор нервно передергивало. — Едва успели. Он делал вид, что собирался вскрыть вены и я почти поверил. Полудурок…

— Из-за чего?

— Слишком трудно объяснить. Спасибо, что приехал.

— Да мне не сложно… — Даня, наконец, отдышался. Пошёл надевать бахилы. Пока бродил, возле прохода в реанимацию началась суматоха — у какого-то пациента оборвался пульс.

— Воспоминания навевает, — печально сказал Новиков, вернувшись.

— Ага. Воспоминания…

Навевает — лужи крови. Навевает Даню, белого, как мел, издалека кажущегося трупом с вывернутой наизнанку ногой. Навевает крики и дрожь во всем теле. Жажду жизни навевает. Страшную жажду…

— Я понятия не имею, почему ты здесь. Расскажешь?

— Мы сблизились.

— Как друзья?

— Почти.

Новиков догадался быстро и аж слегка покачнулся.

— Как ты?

— Что бы ты чувствовал, если бы Костя попытался покончить с собой?

Нахмурившись, Даня нервно усмехнулся уголком губ.

— Он бы не стал. Он во много раз разумнее всех нас вместе взятых, так что…

— Предположи.

Пауза была долгой и мучительно-отягощающей. Лёша не хотел обсуждать что-то настолько болезненное, но других тем для разговора пока не было.

— С ума бы сошёл. Без вариантов.

— Спасибо за честность.

— Рисковое сравнение. Ты хочешь сказать, что… влюбился?

— Я? — Лёша вздрогнул. — Ты же знаешь, что я не умею любить.

— Ты всё-таки спас его. А он наверняка хотел умереть. Но ты ему не позволил.

Они пару секунд смотрели друг другу в глаза. Даня давил, Лёша упрямился.

— Помнишь, что ты сказал мне в тот раз? — спросил Новиков. — «Ты не хочешь — я же вижу».

— Ты действительно не хотел исчезнуть по-настоящему, хотя и подумывал вылезти в окно. Это другое.

— А Никита?

Лёша замолк. Через минуту стало ясно, что ответить он не может. Тот редкий случай, когда он либо пытался скрыть правду, либо действительно не знал.

Сам факт говорил Дане очень многое — больше, чем мог бы сказать сам Дементьев.

— И ещё ты плохо выглядишь.

— Это, по-твоему, показатель влюбленности?

— Если тебе кажется, что хуже уже быть не может, значит, это любовь, — Даня шутил натянуто и неуверенно, но в его словах острыми гранями звенела правда. — Почему он?.. Если честно, я в полной растерянности.

Лёша посмотрел на глиняную голову. Голова молчала, но давала ответы на все возможные вопросы. Каким-то образом полуотравленный и полупьяный Никита смог создать нечто подобное. Хотя почему «каким-то»? Здесь нет ничего удивительного.

— Не нужно было вот этого… — он показал голову Дане, — чтобы понять, насколько…

— Просто расскажи, что Увидел.

Даня сделал ударение на «увидел», потому что понимал, что в случае с Дементьевым речь идет не о личных качествах и не о внешности. Лёша умел смотреть на человеческую изнанку и только он мог объяснить, что его привлекло.

— У него удивительное восприятие мира, — тихо начал он. — Никита изучает всё, с чем соприкасается — неосознанно, но Полностью. Словно слепой, хотя прекрасно видит. Его взгляд всегда гуляет и цепляется за всё, как у ребенка. Липнет ко всему, кроме людей. Никто бы не удивился, увидев такое у художника, разгуливающего по Лувру с альбомом, понимаешь? А он выглядит как полный отморозок. Но смотрит на всё, что создают люди, словно влюблённый.

Лёша перевел дух, но даже после паузы заговорил взволнованно, прыгая с мысли на мысль.

— Он пропускает через себя, впитывает в себя. Глубоко, так глубоко, что… конца и края не найти. Запоминает через прикосновения. У него есть трехмерная карта мира в голове. Безошибочно-точная. Невероятная чувствительность, заглушаемая всем, чем только можно такую заглушить. Просто… у меня даже от наших разговоров в висках такая… тяжесть. Поверь, лучше не испытывать на себе его «исследование», а если испытал — даже дышать больно. Как будто через мясорубку протащили, все страхи, все чувства вылезают наружу. И может, это и есть причина его незаинтересованности в людях, просто способ оградить и оградиться. Он боится себя. И потому разрушает.

Лёша выдохся и прикрыл глаза. Добавил:

— Звучит, как бред сумасшедшего…

— Я тебе верю. Никита с самого начала показался мне темной лошадкой. Он какой-то слишком не от мира сего. Самый странный отморозок из всех. Поэтому я переживал за Костю.

— Костя слишком «прозрачный», чтобы ему было хреново, как мне.

— То есть?

— У него нет никакой темной стороны. Тебе с ним повезло. Такую непосредственную искренность редко где встретишь. Я ни разу не Видел, чтобы Костя имел за словами другой смысл. Поэтому с ним ничего не случится.

— А Никита другой, да?..

— Он умеет создавать образы. Если бы захотел сделать из себя замкнутого ботаника или главаря какой-нибудь банды — все бы поверили. И все верят в его отмороженность, даже я сначала купился. А потом оказалось, всё, что снаружи — одна огромная ложь. Вот пример: он курит только потому, что до миллиметра знает форму сигареты, знает структуру бумаги, хочет всегда иметь при себе что-то абсолютно понятное и знакомое. И это единственная вещь, с которой он не выглядит странно везде и всегда. Просто один из способов держаться за реальность и не уплыть куда-то — чувствовать её в пальцах.

— У вас что-то было? — осторожно спросил Новиков.

— Да.

— Потому что он захотел? Это была очередная «жертва»? Не пойми неправильно, просто я не помню за тобой тяги к людям своего пола.

— Я вообще за собой тяги не помню, Даня. В тот раз… наверное, я хотел узнать, что происходит. Не уверен, что такое может повториться, и что не может — тоже не уверен. Возможно, он умрет, а я так ничего и не пойму.

— Лёша, — голос Дани вдруг изменился. — Ты что?

Видеть, что вечно отстранённые, прохладные голубые глаза стали влажными, было слишком, поэтому Даня перевел взгляд. Он решил отложить потрясение на попозже — сейчас не время и не место.