После Нового Года в гастрономе "Москва" прилавок не убирали - снежная вата, украшенная конфетными коробками, олени, весь этот вертеп, оставались там круглый год - подозреваю, это нанесло мне какую-то психическую травму, не зря же я по непонятной причине так долго любил праздник Нового Года.

Я перешел дорогу еще раз, от "Москвы" к "Ленинграду" - на "ленинградской" стороне круглый год торговали цветами; эта цветочная точка была такой же вечной, как и бочка с квасом - там все покупали цветы учителям на разные школьные даты, мы с мамой тоже покупали, хорошо помню эти астры и хризантемы, кучей наваленные в классе на 1-е сентября. Никогда не знал, получают ли учителя удовольствие от этих цветов - лично я цветы терпеть не могу. Дарил, конечно, девушкам, часто дарил, когда понял, что девушки почему-то придают цветам какое-то особенное значение - но смысла их никогда не понимал (вот шоколад, к примеру, девушка может съесть, а что цветы?). Помню, один психиатр мне раз сказал ("приятель раз сказал"): "Люди делятся на тех, кто любит цветы, и тех, кто цветов не любит. Увидев тебя, я сразу понял, что ты цветы не любишь". Чушь собачья. Цветов почти никто не любит (кроме девушек), я встречал всего пару человек, которые искренне любили посещать всякие ботсады и дендрарии, остальные же таскаются туда исключительно для того, чтобы ублажить своих барышень. А я вот, например, люблю цветы в горшках - когда они стоят в окнах. С первого взгляда, видите ли, он понял - брехня. Про горшки он, например, ни черта не понял.

Я прошел мимо цветочниц, улыбаясь их предложениям "купить розочку" так же, как улыбался предложениям вокзальных торговцев "купить вяленого леща" - некому мне нынче покупать розочки, и направился к гастроному "Ленинград"; там дальше за ним был книжный магазин. Вот в этот книжный я и зашел - он был до сих пор жив и даже почти не изменился: длиннющий, с множеством залов (художественные книги, спортивные, публицистика, альбомы, школьная литература). Я любил гулять в этом магазине так же, как в "Тысяче мелочей" - покупать в книжном было нечего, все книги были дрянь (сейчас ничего не изменилось, книги, как были дрянь, так и остались - раньше, правда, продавали всяких коммунистических ублюдков, нынче же преобладают "космические крейсеры"), но, например, там можно было сыграть в лотерею (в нее дефицитные книжки разыгрывали, которых не было на полках). И еще любил отдел контурных карт - вообще-то это был школьный отдел, там всякое продавалось для школы: тетради, ручки, перья, пеналы, чернила и тушь в красивых банках (была даже красная), но я почему-то больше всего любил контурные карты - что-то в них было для меня загадочное. Точно не помню, зачем они были нужны - кажется, для того, чтобы обводить те контуры, но вот этим они мне и нравились - своей девственной чистотой, одни ведь линии там голубенькие, тоненькие, и никаких надписей - пиши что хочешь, как какой-нибудь Демиург.

Я немного погулял по залам, полистал альбомы с изобразительным искусством, зачем-то купил открытку с морским видом: там пирс был изображен и яхты, может быть, Ялта или Балаклава, я не смотрел на обороте. Наверное, чтобы отметиться в книжном, купил. Надо было для порядка какой-то, что ли, шуруп купить в бывшей "Тысяче мелочей" - но это я поздно спохватился, неохота было возвращаться. Вместо этого зашел в гастроном "Ленинград" и купил две бутылки "Джек Дэниэлса" - одну я собирался выпить вечером, а другую хотел взять с собой в село, потому что мало ли как там дело обстоит с выпивкой. После этого решил вернуться в гостиницу, потому что мой прощальный обход был, практически, завершен - я ничего не сказал про два дома, в которых жил с мамой, один на "московской" стороне улицы, другой - на "ленинградской", ну да чего о них говорить - они тут же стоят, на виду, старые и обшарпанные многоэтажки, одна серая, другая - розовая, плитка с нее вся обвалилась. Мы с мамой жили на съемных квартирах, когда приехали сюда из пригорода - одна была хуже другой, ну и что про эти дома вспомнишь - как по лестнице бегал туда-сюда, как Буратино с букварем подмышкой? Ерунда. Бегаешь-бегаешь, только старше становишься. Так что пошел я в гостиницу с двумя "Джеками" в красивом пакете.

А уже под самой гостиницей меня в последний раз зацепила ностальгия своим черным крылом - дело в том, что там раньше был тир, чуть дальше, полквартала пройти от гостиницы, и я туда пошел на всякий случай, хотя был уверен, что никакого тира там уже нет - это ведь такое глубокое было преданье, мы совсем маленькими туда бегали, первоклашками, прогуливая школу, пульки покупали по три копейки, стреляли в горящие свечки, мельницы и медведей с молотками (тогда тиры были что надо, не то, что нынешние - с жестяными пивными банками). Этот флэшбек не помог мне, впрочем, вспомнить имена и лица тех товарищей детства, с кем я туда бегал - у них ведь не было такой бабушки, как у Славика Гулимова.

Тира на месте не оказалось - вернее, я даже толком не помнил, где он был, шел по наитию, но я увидел разрушенный дом - там камни валялись, кладка, как после военной бомбардировки, видимо, дом только недавно снесли, чтобы построить вместо него какой-нибудь супермаркет, и понял, что это просто обязан быть именно тот дом. Я залез прямо туда в руины, в кирпичи, и вдруг заметил в куче мусора лист ржавого железа с облупившейся зеленой краской. Когда я тянул его из кучи кирпичей, то уже знал, что это такое - вытащил лист, перевернул - там было написано черным по зеленому: "ТИР". Не всплакнул, нет - так, всхлипнул.

Зайдя в гостиничный номер, я вытащил на балкон плетеное кресло (так, стульчик со спинкой) и такой же плетеный столик - еле оно все влезло вместе со мной, балкон был малюсенький; уселся там и откупорил бутылку "Джек Дэниэлса", окинул взором свой родной город - не все места, выбранные мной для прощания, были видны, но угадывались - помню, когда мы с мамой только сюда приехали (лет пять или шесть мне было, нет - точно шесть), я постоянно терялся; пойдем куда-нибудь гулять с пацанами - они-то все местные, город знают, потом разбежимся по домам, а я не знаю, куда идти, а признаться и попросить, чтоб довели, стеснялся. Добирался по ориентирам - стану столбом, обернусь вокруг своей оси, как стрелка на часах, и смотрю по сторонам и вверх - выбираю какой-нибудь шпиль или крышу, которые кажутся мне знакомыми, и иду потом на него. А дойдя, ищу следующий ориентир - так и добирался; смышленый был - нынешнему мне далеко.

Но видны были, например, похожие на старорежимную тюрьму кирпичные корпуса металлургического института - еще одной обители моей скорби. Когда-то я ходил туда на курсы английского языка. По окончании школы, когда пришло время выбирать свой жизненный путь, я, как многие люди гуманитарного склада, вдруг обнаружил, что ни черта не знаю и не умею, и решил усовершенствовать хотя бы что-нибудь практичное из того, чего не знал - потому записался на те курсы. Ездил туда автобусом через весь город, зимой, вечерами, потому что курсы были вечерние - для рабочей молодежи, занятой днем работой на заводе (я тоже тогда работал на заводе электромонтажником). Вел их молодой бородатый преподаватель в джинсовых штанах, похожий на певца Стинга (иногда он крутил нам на бобинном магнитофоне записи певца Стинга, заставляя нас разбирать, что тот поет - тщетно, впрочем). Курсы были никчемные, группа моя состояла сплошь из кретинов и тугодумов, бородатый преподаватель смотрел на нас как на говно, раздавая бумажки с незамысловатыми упражнениями, которые мы каждый вечер разбирали. Пока каждый тугодум разберет свое упражнение, легко проходило полтора часа занятий - стоит ли говорить о том, что никто из нас ни на шаг не приблизился к совершенству владения английским языком (если мы даже песен Стинга не могли разобрать). Но курсы мне запомнились - старым зданием, томным ожиданием в коридоре в группе таких же как и ты кретинов, путешествием в автобусе через зимний город (а особенно пешком, если автобус вдруг ломался). Сейчас же было лето, и институтские корпуса не казались мне настолько мрачными - менее походили на тюрьму, а больше на военный каземат в мирное время.