- Горячие обеды -

Семья у нас была большая, и летом мы все собирались вместе; пусть на какой-то месяц, но такое бывало.

Обычными сельскими резидентами были я, бабушка и дед. Вообще-то только бабушка и дед, но я тоже там часто торчал - все каникулы и выходные. Далее - мама. Мама приезжала на выходные. Потом - тетка. Тетка тоже приезжала на выходные, вот только когда в институте училась (в Донецке) и работала далеко (в Молдавии) по распределению - реже. Дядька. Дядька (я называл его "дядя Вова") жил в Харькове, а потому приезжал только в отпуск, но всегда летом (чтобы застать рыбу), и всегда привозил с собой жену и двух моих двоюродных сестер, Наташу и Люду. Позже тетка вышла замуж, и ее муж тоже стал приезжать, а когда у них родился сын Сашка, то и он. Вот это, значит, основной, контингент за столом. Двенадцать, кажется, человек. Их нужно было кормить.

Чтобы всех нас прокормить, бабушка разводила кур. И все лето мы ели этих кур, по курице в день. Девяносто дней равно девяносто кур. Причем мне только сейчас пришло в голову, что бабушка не делала различия - собираемся ли мы за столом втроем (я, она и дед), либо все двенадцать ртов разом - курица всегда была одна. Здесь мне видится некая обратно пропорциональная философия: бабушка не стремилась поддерживать наш рацион на устойчивом уровне, увеличивая количество забитых кур согласно числу людей, напротив - чем больше нас было за столом, тем сильнее нам нужно было укрощать нашу плоть пропорционально устойчиво единой курице. Впрочем, по-настоящему укротить плоть мешала картошка. Картошки всегда было вдоволь.

Кушали мы однажды в день и всегда согласно единому ритуалу. Во-первых, я не могу сказать, был ли это завтрак или обед. Скорее всего, обед, потому что никто не завтракает супом на первое и куриным мясом с картошкой - на второе. С другой же стороны, происходило это всегда ровно в одиннадцать часов утра, так что здесь, наверное, подойдет гибридное английское слово: "бранч". По-нашему, выходит, "забед". Во время этого позднеутреннего "забеда" мы встречались за столом все вместе как в первый, так и в последний раз за день - до же и после "забеда" каждый был волен поступать и питаться так, как ему заблагорассудится - растворять себе в чашки кофе и чай, таскать масло и колбасу из холодильника, покупать мороженое и пиво в гастрономе, кушать сушеных бычков с чердака и фрукты из сада - поскольку никто ничего больше не готовил и никого за стол не приглашал.

Сам же ритуал был таков:

Главное делала бабушка: она вставала в пять утра (каждый день всю свою жизнь она вставала не позже пяти утра; я более не встречал человека, настолько рано стремящегося к жизни - встать в пять для нее означало "отоспать конскую голову", встать же спозаранку означало в четыре) и шла в курятник (бабушка называла его - "курник"). Там она отлавливала самую невезучую на тот день курицу (все равно у них у всех было мало шансов пережить лето) и на "лобном" пеньке рубила ей голову топором. Потом несла курицу в кухню (по нашей внутренней семейной терминологии кухня называлась словом - "сарай") и там ощипывала. К тому, как бабушка ощипывает кур, мы все имели претензию: на них всегда оставались перья и струпья. Это было загадочно и непонятно, потому что времени у бабушки было предостаточно, ощипывала она кур спокойно, размеренно, распаривая кипятком, никуда не торопясь, а на зрение она никогда не жаловалась и очков не носила. Впрочем, это могло быть одной из бабушкиных тайн, потому что она никогда на моей памяти не читала ни книг, ни газет, не смотрела телевизор, не писала писем, не шила, а другие действия (например, нанизывать рыбу большой цыганской иглой или скатывать в клубки нарезанные лентами старые тряпки - она потом плела из них половые дорожки) могла совершать чисто интуитивно, по велению мануальной памяти, поэтому перья и струпья, остававшиеся на вроде бы ощипанной курице, могут быть косвенной уликой того, что у бабушки, все-таки, было плохое зрение, просто оно ей было ни к чему - она не стремилась видеть лишнего.

Дальше бабушка чистила картошку. Это было часов в шесть. К тому времени уже вставал дед. Проснувшись, он первым делом шел на море оценить погоду. Иногда погоду можно было оценить, не идя к морю - по гнущимся от ветра деревьям, но дед все равно шел к берегу, чтобы оценить не только силу ветра, но и его направление. Там он с минуту стоял, качая головой и цокая языком (я пару раз с ним ходил, видел), потом возвращался домой, принимая на ходу решение - ехать на рыбалку или нет. Решение это зависело скорее от настроения деда, чем от погоды - отменить рыбалку мог разве что очень сильный северный ветер-трамонтан (это в литературе так говорят - "трамонтан" (я у Чехова, кажется, читал), у нас же говорят - "тремонтан" и даже - "тремунтан"; я буду иногда поправлять официальные правила на наши локальные версии). Если дед решал, что рыбалке быть, он шел в дом и будил меня и дядьку. Тогда бабушка жарила нам на завтрак уже почищенную картошку и садилась чистить новую на "забед", мы же с дедом и дядькой уезжали на рыбалку и в "забеде" не участвовали. Когда же рыбалка отменялась, дед, вернувшись из разведки домой, брал на хоздворе (мы его называли "поляна") метлу с длинной ручкой и шел подметать двор. Тогда меня будил не дед лично, а шарканье его метлы по земле, когда он мел под моим окном (Это было довольно мягкое и приятное пробуждение. Наверное, меня поймут люди, живущие в первых этажах городских многоэтажек и просыпающиеся от метлы дворника).

Когда бабушка чистила картошку, уже могли проснуться и другие члены семьи, например, я или мама (тетка и сестры спали долго). Если картошки было много, то бабушка могла напрячь кого-то еще себе в помощь. Это было чревато - никто не любил помогать бабушке чистить картошку, и не из-за хлопотности дела, а оттого, что бабушке все время казалось, что другие чистят толсто - много отрезают лишнего, и она делала замечания. "Вот так надо чистить", - говорила она. - "Видишь, тонко". И сколько бы ты не показывал ей свою кожуру, утверждая, что у тебя так же тонко (или у бабушки так же толсто), это не действовало. "У тебя толсто", - говорила бабушка, - "а надо тонко". Поэтому никто не любил ей помогать с картошкой.

Потом же, когда просыпались все взрослые женщины (кроме тетки), на кухне начиналась толкотня: все бегали, кричали и пытались помочь бабушке варить суп и картошку, бабушка же руководила. Менее всего везло при этом дядькиной жене (ее тоже звали Люда, одну из сестер назвали в ее честь, другую же Наташей - в честь моей мамы) - ведь она была невесткой, а невестки, как известно, всегда хотят чем-то помочь, но для них никогда не находится устоявшихся обязанностей, поэтому они всегда мечутся.

Когда суп был готов (это часов в десять), нужно было собрать всех за стол. Обычно, это поручали мне, и я ненавидел эту повинность. Проще всего было с дедом - он обитал или в дальней комнате (когда не было дядькиной семьи), или в беседке на улице (дядька с семьей, приезжая, выживали деда из его дальней комнаты). Дед к тому времени уже прекращал подметать двор и лежал, читая газету. К нему достаточно было подойти и сказать: "Дед, кушать". И он отвечал: "Выйду, когда все сядут". И выходил потом, как часы. С теткой тоже было просто: она хоть и говорила: "Ой-ой-ой", когда ты ее будил, кривилась и потягивалась (особенно, когда была еще студенткой), но вставала и шла умываться. Хуже всего было с сестрами: они не будились ни в какую, а если просыпались, то долго прикидывались спящими, валялись, засыпали снова, и к ним приходилось ходить по нескольку раз и устраивать скандалы. А они скандалили в ответ. Говорили: "Ну зачем так рано?" (это в десять часов-то) или: "Я кушать не хочу, садитесь без меня" (знают же, что никто без них не сядет, а будут гонять меня, пока я их не вытащу).