Когда мне было лет пять, мы с моим другом Сережей Ворониным (легкая фамилия - до сих пор помню) как-то зашли в наш подъезд (Воронины были нашими соседями, и мы с Сережей, скорее всего, расходились по домам после футбольного матча во дворе - тогда мы играли в футбол как угорелые) и вдруг видим: в коридоре на первом этаже стоит гроб (кажется, он был прислонен к стене, тут же рядом стояла крышка), а возле гроба сидит на табуретке какой-то дед в кепке и курит. Я погодя спросил у Сережи Воронина: "А кого хоронят-то?" Сережа ответил как-то неуверенно: "Ну, наверное, того деда, что там курит сидит. Кого же еще?" Признаться, после этого события я долго думал, что именно так это все и происходит: приносят гроб, выходит какой-нибудь дед, садится рядом покурить напоследок, после чего ложится в гроб, и его уносят. И, честно говоря, вся эта процедура казалась мне крайне обескураживающей.
Здесь же я ходил в детский сад, от которого у меня почти не осталось воспоминаний, кроме того, что отец возил меня туда на мотоцикле, и футбольного поля. Возле детского сада было обычное поле, заросшее травой (трава была нам, детям, по шею), куда просто поставили большие футбольные ворота. Воспитатели выводили нас туда и бросали нам кучу огромных надувных мячей (не футбольных, а таких никчемных, клеенчатых, какими в воде играют), штук десять, и мы бегали по полю, как полоумные, гоняя те мячи куда глаза глядят, забивали их в ворота, мальчишки и девчонки - нас едва было видно в траве. Я думаю, то заросшее травой футбольное поле с бегающей малышней и летающими кругом несуразными клеенчатыми мячами - это выделенный лично мне отпечаток рая (как, помните, те картинки на обложке журнала "Сторожевая башня", где всегда улыбчивые люди и животные сидят в траве); каждому, думаю, выделяют такой отпечаток - чтобы человек приблизительно себе представлял, как там в раю, чего ждать. Иначе, отчего мне так долго помнить то поле?
Здесь же, в поселке, жили моя бабушка Лара и дед Михаил (не те, про которых я говорил раньше, а другие - по отцу). Они жили не с нами в квартире, а в частном доме - вернее в половине большого частного дома (в другой половине жила какая-то другая семья) в дальнем конце поселка, ближе к колхозным полям.
Вообще, мои воспоминания об отце, бабе Ларе и деде Мише не то, чтобы смутны (иногда они очень ясны, особенно об отце), но как бы отрывочны и более всего напоминают кадры какой-то старой кинохроники вроде фильмов Дзиги Вертова (только в цвете): вот отец везет меня в детский сад на мотоцикле - когда я был совсем маленьким, он сажал меня перед собой, когда же я чуть подрос, то сидел сзади, обнимая его руками - еще, кажется, шлем у меня был на голове какой-то несуразный, круглый, как шар, я был похож в нем на космонавта, как их рисуют в детских журналах; потом - дом и двор бабы Лары: дом на две половины, в чужой - неведомые мне люди, в нашей - темные комнаты, наполненные старой тяжелой мебелью - стулья, столы, комоды, топчаны, кровати, все с массивными толстыми ножками, все большое, деревянное, неподъемное (может быть, потому что я сам был мал?), в столовой - сервант, в серванте - рюмки в форме маленьких рыбок и графин в форме большой рыбы, что-то еще в форме лебедя; на стол сервируют луковый суп - этот суп делается просто: жарится лук в сковороде на постном масле, туда же можно резаную колбасу, если есть - а нету, то и нету, а в кастрюле варится картошка - потом в кастрюлю высыпают зажарку из сковороды, и суп готов - можно, впрочем, туда еще фасоль и галушки. Там в столовой всегда пахло этим луковым супом, и сейчас, когда я вспоминаю картинку дома - сервант с рыбами, стол без скатерти, супница - мне луком пахнет. Скажете, это уже не кадр кинохроники, если про запах речь? Да ничего подобного - про все, что угодно, оно может и так, а про луковый суп - не так, луковый суп если увидишь в кинохронике, то сразу почувствуешь запах... А, и дед из дальней комнаты выходит - Михаил, здоровый, лысый, молчит - похож на Франкенштейна из одноименного фильма, никогда ни слова от него не слышал - вернее, припомнить не могу ни единого от него слова - только эту его огромную двухметровую фигуру в дверном проеме.
Сам дом стоял в степи. У нас-то, если разобраться, кругом степь - деревьев нету почти, но поселок этот, Першотравневое, он как бы совсем-совсем в степи, потому что там моря нет - одни сельскохозяйственные угодья и колхозы с совхозами. Дед Миша и баба Лара работали в колхозе - во дворе у них была корова, и кони были, и по мелочи всякая живность. Как к дому подходишь - плетеный забор, тот, что называют: "тын", старая покосившаяся скамейка у ворот, а ворот-то самих и нету - чего ворота ставить, когда вместо забора "тын"? Вот там, где этот "тын" расходится, открывается, где лавка стоит - там и во двор заходить. Земля потрескалась вся от жары, в глубоких бороздах-трещинах, заросшая сорняком-березкой - через весь двор этот сорняк-березка вьется, и в траве той, желтой, выгоревшей, в сухих земляных трещинах - черно-красные клопы-солдатики (у нас же цветное кино, мы договорились).
Через двор если пройти вдоль дома - упрешься в сарай, там двери почти всегда открыты и видно через них внутри сарая всякое понавешенное: лошадиные хомуты, подковы, лопаты, бамбуковые удочки, электромонтажные когти (это отцовские - какое-то время он работал электромонтажником и лазил по столбам в этих когтях, я даже как-то видел, как он лез на столб), а вверху, чуть не под самой крышей, привязанные проволокой к деревянной балке - битые запчасти к мотоциклу. Они всегда вызывали мое любопытство - даже битыми они выглядели красиво. Это отец когда-то разбился на мотоцикле (это была "Ява"), и даже вроде бы сильно, и долго он после этого лежал в больнице, и вроде бы даже без сознания, и я, кажется, уже тогда был на свете, но ничего этого не помню - только то, что у отца был небольшой (длиной в мизинец) шрам на виске, который его не портил. Ну, и вот эта битая "Ява" в сарае.
Удочки, да... Задом двор выходил на баштан - мы выращивали арбузы и дыни (малюсенькие, помню, арбузы торчали там кругом по полю, как зеленые мячики), а прямо за баштаном - камыш и большой ставок. Дед Михаил и отец ходили туда рыбачить. Я тоже однажды взял в сарае удочку и пошел на ставок рыбачить - сел там в камышах, забросил удочку, ловлю. А потом из воды вылезла лягушка, уселась напротив и на меня уставилась: я сидел и не мог пошевелиться от страха - слышал, как меня зовет баба Лара и не мог ей ответить, откликнуться, крикнуть, что я здесь, в камышах - боялся рот открыть - а вдруг, думал, лягушка на меня прыгнет, когда закричу? Баба Лара все же потом нашла меня в камышах, часа через два - мы все еще сидели там с лягушкой, гипнотизировали друг друга взглядом.
Еще во дворе бабы Лары пахло молоком и коровьим навозом - так пахнет во всех колхозных селах, и вдалеке в поле виднелась какая-то колхозная сельхозтехника - это, кажется, такое слово непоэтичное "сельхозтехника", а я, всякий раз, как его слышу, вспоминаю: стоишь ты вечером во дворе бабы Лары, у ворот, и садится солнце, и туман вокруг, а в тумане, там, вдалеке, где колхоз, в поле, виднеются остовы этих тракторов, комбайнов, сеялок, "сельхозтехники", как лежбище доисторических животных, игуанодонов и плезиозавров, в тумане сливаются с серым, теряют четкость, пропадают.
Я сейчас думаю - какой маленький этот поселок - Першотравневое. Вот закончилась остановка, я сел в автобус и дальше поехал - через десять секунд уже был возле ДК, где когда-то видики крутил, проехал солдатский мемориал - я забыл о нем рассказать, когда говорил про кино Дзиги Вертова, хотя этот мемориал был в некотором роде сакральным центром поселка - в детстве он казался мне очень монументальным и внушительным: композиция представляла собой вечный огонь, над которым, скорбя, склонилась Родина-мать, а за спиной Родины-матери - круглое сооружение из мрамора вроде мавзолея, там, кажется, были списки погибших. Наверное, это хороший памятник - я не слишком разбираюсь в архитектуре и сейчас проехал мимо в автобусе без особых эмоций, но в детстве, помню, он вызывал во мне какое-то благоговение, когда я проходил мимо - женщина эта сидящая, огонь, вот это все.
