И тут же за мемориалом - тот самый спуск к трем домам, стоящим наискосок, я их даже отсюда вижу, и тот дом, где я жил, вижу, и указатель на повороте с названием улицы: Красноармейская. Какое бесполезное знание.

Потом сразу - маслобойня, и сильный запах семечек и подсолнечного масла. Его тоже помню, этот запах, отец часто приезжал туда и брал меня с собой - привозил семечки и забирал масло. И мы стояли там внутри, наблюдали, как наши семечки грузят в бункер, чтобы сделать нам масла.

Если бы не остановка, автобус проехал бы сквозь Першотравневое меньше, чем за минуту - такой этот поселок маленький, а в детстве мне хватало. Детям всегда места хватает, дети, как коты - им дай ареал, и они будут там жить; детсад, дом, мотоцикл, баштан, ставок, маслобойня, тачка с колесами-шарикоподшипниками, клопы-солдатики - детям многого не надо. Но зато благодаря малости поселка, я быстро с ним попрощался - все места вспомнил, проехав мимо в автобусе, и не было нужды делать сюда отдельную прощальную вылазку. Хотя вот одна штука пришла в голову, когда автобус уже выруливал в поля за поселком: после того, как родители разошлись, и мы с мамой уехали жить в город, я ведь очень редко сюда приезжал, бабу Лару почти больше не видел и деда Мишу; деда уж точно - он умер вскоре после того, как мы уехали, а к бабе Ларе я заезжал - не сам, конечно, отец пару раз завозил на своем мотоцикле. И когда я уже работал в ДК (семнадцать мне было), то решил бабу Лару сам навестить, а бывал-то я в том доме в степи, где тын и скамейка, сарай и комбайны в тумане, бог знает когда - и то всегда отец меня вез на мотоцикле, и не очень-то я дорогу запоминал, болтаясь сзади в дурацком круглом шлеме, как у игрушечного космонавта. Так что пошел я к бабе Ларе в гости, а сам толком не знаю, куда идти. Решил идти по наитию, как в городе ходил, только в городе легко - там ориентиры высокие: дома и башни, а здесь... помню, по пути ложбина такая, заросшая деревьями и кустами (хочется для красоты сказать - лабиринт, но нет, это был просто заросший деревьями и высоким кустарником овраг), иду там между деревьями и чувствую - был я здесь - много лет назад, мальцом, не сам шел, плелся за родителями ведомым, но это такое приятное узнавание - когда понимаешь, что это та дорога, правильная, отмеченная тобой тогдашним, и не только ты ее узнал, но и она узнала тебя - открылась.

Я про это в автобусе вспомнил и в голове крутил, играл этой мыслью - думал, если бы вспомнил раньше, то может быть и посвятил бы отдельную прощальную остановку Першотравневому, чтобы поиграть в этот "лабиринт Фавна". Пошел бы снова той дорогой, которую не помню, наугад - интересно нашел бы я так же, как тогда, дом бабы Лары? Вывел бы меня лабиринт? Я мысленно улыбнулся этой идее - квесты дело молодых; вот было бы мне двадцать лет, тогда бы точно попробовал, в двадцать лет еще веришь, что лабиринт может вывести к чему-то хорошему - всенепременно будешь там принцессой в параллельной реальности, когда сбежишь от ужасов этой. Когда же тебе сорок, уже нет той надежды на волшебные лабиринты, напротив, не доверяешь ты им, думаешь - погоди, черт его знает, что тебя там ждет за волшебной дверью - может, тебе еще покажется, что принцессой ты был здесь.

Тогда же я вышел к дому - постучал в окошко; баба Лара была мне рада, не ждала, удивилась, впустила в дом, налила молока. Там все было по-прежнему: тяжелая темная мебель, рюмки-рыбки, запах лукового супа, даже кружку, из которой пил молоко, я узнал - темно-синяя с золотым ободком сверху. Мы сидели, о чем-то говорили с бабой Ларой, и мне было хорошо и уютно (я любил молоко с горбушкой хлеба - макать горбушку в соль и запивать молоком).

Потом я уехал и больше никогда бабу Лару не видел. И когда я это вспомнил, то посчитал, что именно тогда я с этим местом и попрощался - зачем повторять то, что уже идеально совершилось?

Поселок Першотравневое стоит ровно на полпути между городом и селом - стало быть, еще восемнадцать километров и я на месте. Там уже нет ни черта примечательного по дороге - кукуруза да подсолнухи. Хотя это и есть примечательность - кукуруза да подсолнухи. Это наши растения, кругом растут, и летом, пожалуй, красиво - поднимают настроение всем едущим на отдых, особенно людям с художественным вкусом. Люди с художественным вкусом обожают подсолнухи (кукурузу они любят меньше). Я тоже когда-то их любил - не в детстве, нет, в детстве мне на них было начхать, и сейчас мне на них начхать - видимо, я любил кукурузу с подсолнухами в тот краткий промежуток времени между детством и нынешним своим состоянием, то есть, в то время, когда у меня был художественный вкус.

А вот и поворот на село. Прошу водителя высадить меня на дороге. Он удивляется, кажется, хочет сказать что-то неприветливое, может быть, даже отказаться останавливать автобус, но потом вспоминает, что он настолько неприветливый грек, что не должен удостаивать меня даже словом - бурчит что-то недовольно себе под нос, но тормозит и меня высаживает.

- На дороге -

Как вы, наверное, догадались, я попросился из автобуса не по какой-то особенной причине - вы уже поняли, что действия мои подчинены некой беспорядочной логике прощания с местами. Видимо, ему нужно проститься с этой дорогой, подумаете вы, и окажетесь правы.

Как это ни смешно, я стою на дороге, у кукурузного поля (подсолнухи будут дальше, знаю), держа в руке тетрадку. Это я так из автобуса с ней выскочил, не успел спрятать в рюкзак - как-то вдруг мне приспичило выйти (а как раз писал), потому и выскочил на улицу с тетрадкой в руке. Я ведь все это записываю - то, о чем вы сейчас читаете, все время записываю - и в поезде, когда пил в буфете у окна под стук колес, и в гостинице, на балконе, на пластмассовом (а ведь плетеном? день прошел, а я уж и забыл - это я уже во флигеле пишу) столике, и вот сейчас - пока ехал в автобусе, на коленке. А когда же, вы думаете, я это все пишу? Прямо сейчас. Я вообще, знаете ли, фанат тетрадок. Впрочем, потом расскажу - я еще не дошел до конечного пункта, туда, где уместно говорить о тетрадках. Скажу лишь, что тетрадка с коричневой клеенчатой обложкой, толстая, а внутри - в розовую клеточку, с полями. Хотел найти в зеленую клеточку, но в зеленую не было, взял в розовую.

У меня слегка помутилось в голове, и я сел в траву - отошел от дороги поближе к кукурузе и сел там, у кювета. Не от жары эта круговерть - от впечатлений. Я наконец-то приблизился к своей цели. Как-то вдруг, когда вылез из автобуса и стоял там на дороге с коричневой тетрадкой в руке, мне стало совершенно очевидно, что пути назад нет - я на месте и закончу задуманное. Пока в городе гулял - это все были игрушки, прощания эти, я даже какое-то удовольствие получал, ностальгическое, вспоминая, а здесь все как-то серьезно стало и близко. Впрочем, иные злые языки вспомнят, что накануне я выпил почти бутылку виски, а с утра допил то, что от нее осталось, скажут: как же, ностальгия, впечатления - пить надо меньше. Это я такую ерунду думал, пока курил там в кювете, настраивался перед заходом в село. Долго настраивался - закурил и вторую сигарету, улегся на траву, в тени одинокого деревца спрятался, вспомнил еще про буряки.

- Прополка буряка -

Прополка буряка была одной из наших семейных традиций - вынужденной, навязанной, но все же. Бабушка с дедом держали свиней, которых нужно было чем-то кормить, а так как бабушка с дедом были частниками (когда-то давно они оба работали в рыбколхозе, который разогнали еще в 60-х, и с тех пор они поневоле стали частниками - в обычный сельскохозяйственный колхоз не пошли). Официально работали в пионерлагере "Волна", дед - сторожем, бабушка - ассенизатором, а у себя на земле могли лишь немногое выращивать - фруктовый сад у нас был, виноградник и огород, в огороде - картошка, помидоры, часом огурцы, ну и по мелочи - укроп, петрушка, зеленый лук (дед, садясь обедать, частенько мне говорил: "А сбегай-ка вырви мне цыбулину", а бабушка, когда готовила: "Се-ре-жа! Нарви ук-ропа!" - бабушка всегда говорила так, с нажимом, с претензией, как будто ей уже один раз отказали нарвать укропа и второго раза она не переживет и не простит), редиска, перец, клубника. И всего этого хватало нам - но не свиньям. Свиньи хотели большего. Приходилось изыскивать. Летом изыскивать было хорошо - потому что летом работали пионерлагеря, а в пионерлагерях была еда для детей и, следовательно - помои. Помои нужно было носить (иногда дважды-трижды в день), и не сложно догадаться, что как только я набрался довольно сил, чтобы поднять ведро, это стало моей обязанностью. Когда же я был еще мал, помои носила бабушка или возила на специально приспособленной для этого тележке. Лагерные помои это было, наверное, самое вкусное из того, что могли позволить себе свиньи - пахли они обалденно, всеми этими общепитовскими борщами, макаронами, котлетами, вы знаете, куски хлеба там плавали, измазанные маслом, вымоченные в юшке (хлеб из помоев, впрочем, вылавливал дед, чтобы мастерить из него приману для рыбалки). Часто вместе с помоями бабушка приносила угощение и для меня - котлеты, тефтели, шницели, пряники (были такие, знаете, с дыркой посередке, похожие на большие шестерни). Я все это есть отказывался - кричал, что не буду есть из помойного ведра, бабушка обижалась, жалобным голосом твердила: "Это же чистое ведро! Мы-то-е". Ей хотелось как лучше. Сейчас я жалею о том, что не ел все те угощения. Если все вернуть вспять - то съел бы. Сейчас я верю, что ведро было чистым. А хоть бы и не было.