— По-вашему, он должен был сначала заплатить в Красный Крест, а потом умереть?

Катя плакала.

— Надо объявить зрителям, — встрепенулась Татьяна. — Это ничего, что он был маленький актер. Он умер, как Мольер… на сцене.

— А кто это сделает?

Выпутавшись из занавеса, Татьяна лицом к лицу оказалась с огромным залом, который был заполнен людьми, пришедшими на веселую комедию.

— Товарищи… — Голос ее плохо слушался, и пришлось начать снова. — Товарищи… зрители! Спектакль… задерживается на несколько минут по… техническим причинам. «Хотелось не так… Не смогла… Горев простит. Театр есть театр. Люди пришли на веселую комедию. Они хотят смеяться».

Она ушла с освещенной сцены в темноту, села у стены на свернутый ковер. В голове вертелись где-то вычитанные слова: «Не за горами, не за долами, не за реками, не за морями есть таинственная страна, где светит нарисованное солнце, где сражаются картонными мечами и только умирают по-настоящему…»

Володька-Кант

Если мне очень бывает весело, я играю на трубе. Марш трубадура. Когда Татьяна разошлась с Юркой Демоновым, я весь вечер трубадурил. Трубадурил, трубадурил. потом слышу: кто-то в гости пришел Открываю — какая приятная неожиданность: Таисия Семеновна Демонова. Я человек вежливый, говорю.

— Здравствуйте, заходите, пожалуйста, милости просим, бонжур.

А она мне:

— Ты что?

А я ей:

— Что что?

Она вертит около уха пальцем, словно хочет просверлить насквозь свою голову.

— Музыка чья? Твоя?

— Нет, — говорю, — одного классика.

— Не о том спрашиваю, ты играл?

— Я.

— Больше не будешь.

Ногой пихнула мою дверь, и она, конечно, на английский замок защелкнулась, как будто кусок проволоки перекусила, а я в тапочках на босу ногу по другую сторону разумного очутился.

— Вы что? Как это понимать? Это диверсия против мирной жизни полноправного члена общества.

Хотел прочитать ей лекцию о ее моральном облике, но она слушать меня не стала, покатилась со ступеньки на ступеньку вниз. Я за ней. Она от меня, я за ней и, конечно, сообщаю:

— Я пожалуюсь управдому.

— Жалуйся.

— Вы не имеете права панибратски обращаться с чужими дверьми. Вы за это заплатите.

— Накося!

Она перед самым моим носом возмутительным образом хотела захлопнуть дверь. И еще удивилась:

— Куда ты?

— К вам.

— Это еще зачем?

— Для материальной компенсации за причиненный моральный ущерб.

Она хотела меня вытолкнуть на лестницу, но я подогнулся и проскочил у нее под рукой. И уже в коридоре сказал:

— Здравствуйте еще раз.

Стою в гостях и объясняю, что ей придется меня и кормить, и поить, и предоставить место, где я буду спать, пока Юрка не откроет мою дверь, потому что я пальцем не пошевельну.

Она начала кричать, как будто в опере поет, как будто она Аида, а я Радомес. Ничего, терплю. Иду прямо на кухню, попадается на ее столе ватрушка, ем и молоком запиваю. Она кинулась на меня с полотенцем, но я дверь закрыл, в одной руке ватрушка, а другой рукой дверь держу и объясняю через стекло, что не могу же я без ужина оставаться, поскольку моя продовольственная база по ее милости на замке.

Ватрушка, конечно, невкусная, но я принципиально ем. Наношу ей, так сказать, материальный ущерб. А сам удивляюсь, почему она Юрку не позовет, чтоб меня выставить или чтоб мой замок открыть. А потом оказалось, что он пьяный лежал, у него тяжелые переживания по поводу окончания женатой жизни.

Потом, когда она вооружилась по последнему слову техники электрическим утюгом, я закрылся в ванной. Она лишилась возможности на меня нападать, и мы открыли мирные переговоры через дверь. Я требую пригласить управдома, а она не хочет, кричит, чтоб я уходил без управдома. Так мы не пришли ни к какому соглашению.

Пришлось занимать длительную оборону. Сидеть мне есть где, поискал в углу в старом хламе, нашел какую-то книжку без обложки про муравьев, сижу, читаю.

Она заглянула в ванную через кухню, через верхнее окошечко, увидела, что я читаю, и электричество мне выключила. Сижу в темноте.

Долго сидел, пока Татьяна Осипова меня не освободила. В коридоре опять было налетела Таисия Демонова, но Татьяна защитила меня, и я оказался в ее комнате. Нейтральная зона. Она сунулась сюда, но Татьяна говорит:

— Закройте, пожалуйста, дверь.

Странная все-таки комната у Татьяны, я бы сроду в ней не жил. На площади горят разные рекламы, а в комнате какое-то световое дрожание. Красный свет мешается с зеленым, и получается очень тревожно на душе. Так тревожно, как во время войны. Мы потому, наверно, как свет потушили, стали говорить о войне. До двух часов ночи или до трех. Она мне рассказала про одного человека, который во время войны струсил, а потом сам себя всю жизнь казнил. И про атомную, конечно, угрозу вспомнили. Как-то жутко ночью про это говорить. Я все-таки Татьяне научно доказал, что атомной войны не будет, так пусть она спит спокойно. Ни за что не будет.

Татьяна руки за голову закинула далеко-далеко, так, что они даже свесились над подушкой и над диваном-кроватью. А потом она приподнялась на локте, и я тоже приподнялся, потому что в одной позе долго не полежишь.

Репродуктор, который тоже все время что-то говорил о войне во Вьетнаме, подыгрывая нам, давно замолчал.

— Надо выключить радио, — сказала Татьяна.

Я говорю:

— Зачем? Оно и так молчит.

— Не хочу просыпаться слишком рано.

Я, конечно, мог бы выключить, но мне неудобно вставать и идти у нее на глазах в одних трусах. Лежу.

— Надо выключить радио, — опять вспоминает она.

— Ага, — говорю. А что я могу еще сказать: надо, значит, надо. А Татьяна вдруг опять забыла про репродуктор и вспомнила про атомную войну.

— Страшно даже подумать, если это случится, то ничего не будет.

— Что случится?

— Война.

— А-а-а!..

— И Шекспира не будет, — вздыхает Татьяна, — и апельсинов.

— Да, — соглашаюсь я.

— И никуда не уедешь от такой войны. Ни на какие острова. Говорят, в Тихом океане вся селедка радиоактивная. Не буду есть селедку больше.

Я, признаться, селедку редко употребляю, если только в гостях, когда отказаться неудобно. Селедка же, как огурец свежий, с научной точки зрения не содержит никаких полезных калориев-витаминов. От нее один вред. Пьешь и пьешь, как верблюд в пустыне Гоби или Шамо. Но сердце-то у меня не верблюжье.

— А может, селедка не радиоактивная, она все ж таки в проточной воде плавает, хвостиком виляет, — делаю я предположение. Но ответа не получаю .

— Татьяна, спишь? — спрашиваю я.

Молчит.

— Спишь или не спишь?

Молчит.

— Ну, спи-почивай.

Теперь я свободно могу встать и выключить радио, чтобы оно Татьяну не разбудило часов в шесть. Встал, выключил, а спать не хочу. Ворочался, ворочался, решил все ж таки заснуть и даже притворился спящим. Но глаза у меня сами широко открываются. Слышу, что на полочке в репродукторе вдруг как зашуршит…

Я вечером видел, как вокруг торшера кружилась бабочка. Может, думаю, в репродуктор залетела и шуршит. Потом шуршание стало сильным, бабочка столько шуму не натворит.

Помню, что выключил радио, а оно вроде бы заговорить хочет. Пришлось опять вставать. На часы посмотрел: батюшки-светы — четыре часа ночи. Шарь-шарь по стене — розетка пустая. Шнур болтается беспризорно. А в репродукторе какие-то позывные. Стою, ушам своим не верю. Беру репродуктор, на середку комнаты с ним выхожу.

За мной тащится шнур по полу с вилкой. Я поднимаю вилку и опускаю ее в вазочку с двумя астрами, прямо в воду, чтоб без дураков знать, что радио выключено.

А сигналы у меня в руках все сильней и сильней.

И тут я почти догадался. Генка Морозов мне рассказывал, что когда надо будет, заговорят даже выключенные и испорченные репродукторы.

Позывные вдруг раз — и нету. И голос Левитана:

— Внимание!