Эштон завозился, нарушая совершенство своей неподвижности, вздрогнул всем телом, сжал бедра, затравленно оглянулся через плечо. Герин прищурился, не убирая руки, и тот отвернулся, пряча лицо в подушке, и развел колени, больше не шевелясь. Он так быстро понял, что надо делать, наверно здесь его научили понимать такие вещи, ведь другим партнерам приходилось все время напоминать, даже несколько раз связывать ремнем: Герин терпеть не мог, когда они дергались или трогали его.
На копчике у Эштона золотился едва заметный пушок, Герин пригладил его большим пальцем, продолжая перебирать в паху Эштона и ощущая, как там подбираются яйца и твердеет ствол.
Эштону нравились эти ласки, он тяжело дышал, стискивая простыни, и незаметно выгибался, и ему хотелось доставить еще больше удовольствия. Герин взял его за бедра, развернул, приподнимая и раскрывая насколько возможно, склонился и длинно провел языком от поджавшегося входа до самой головки, уделив особое внимание дырочке на конце. И Эштон задрожал в его руках, он стал поразительно чувствительным за это время, ведь Герин помнил, с каким самодовольным спокойствием тот принимал оральные услуги, будучи директором. С тех пор Герин фон Штоллер дарил подобные ласки только женщинам, но Эштон, такой отзывчивый сейчас, его хотелось облизывать как кремовый десерт, и там был мед и полынная горечь, и в груди щемило сладкой болью, и Герин снова был здесь, в этом мире, а не смотрел дешевую и жуткую кинопьесу с собой в главной роли. И музыка переставала играть, пока он был с Эштоном, а он так привык к ней во сне и наяву, что вчера ночью пытался даже заменить ее гнусной патефонной пластинкой.
Эштон отчаянно застонал, выгибаясь и хватая ртом воздух, волосы его слиплись темными прядями, руки судорожно сминали постель, по телу пробегали видимые волны дрожи — от кончиков ног, по бедрам, ягодицам и до живота. Герин оторвался от него, облизываясь, и в который раз сжал основание члена, не позволяя кончить, и стон Эштона оборвался коротким всхлипом, а солнечно-прозрачные глаза бессмысленно остановились.
— Ты безупречен, Эштон, само совершенство.
Его и правда было не в чем упрекнуть: такая страсть и сдержанность просто сводили с ума, он не тянулся куда не надо руками, разведя их словно на распятии, не пытался изменить позу — и молчал, не перебивал настроение неуместными словами. Герин подул на припухшую головку, потеребил ногтем кончик — любовник болезненно дернулся и снова выгнулся, толкаясь навстречу, словно искал боли.
— На колени, лицом в матрас, руки в стороны, раскройся.
Эштон с трудом перевернулся, упал на живот, подтянул ноги, принимая требуемую позицию, и Герин огладил его между распахнутых половинок, провел двумя пальцами по позвоночнику вверх. Потом отошел к окну, прихватив портсигар, и со вкусом закурил, любуясь видом — разумеется, не унылого двора за стеклом, а тем, что открывался ему на кровати.
Эштона потряхивало, в паху все болезненно горело, но он ждал Герина, ни о чем уже не думая, было так хорошо полностью довериться ему, он примет сейчас от этого дойстанца что угодно, даже если тому взбредет в голову притушить об него окурок… но ведь Герин не такой, как все его соотечественники, он обещал не делать ему ничего плохого. Кровать прогнулась под весом Герина, Эштон почувствовал дыхание на своих ягодицах, а потом теплый язык обвел его пульсирующий вход и скользнул внутрь. Это невесомое прикосновение стало последней каплей для его словно лишившегося кожи тела, острое удовольствие ударило из задницы прямо в голову, и он забился в оргазме.
Герин кончиками пальцев гладил затихшего любовника, тот бессильно обмяк, положив голову ему на колени. Собственный его член продолжал гордо стоять, и он подтянул Эштона поближе, хотелось чтобы тот его поцеловал туда. Эштон неправильно понял намек, открыл рот, пропуская его плоть глубоко в себя… или наоборот правильно, нежные ткани сжимались вокруг него в судорожных глотках, затягивали в продолжительную разрядку, и это было здорово — абсолютная покорность и доверие, хоть и временно, у них была только одна ночь и утро, скоро все закончится, он вытащит Эштона отсюда и отпустит на свободу, и свободный человек никогда не станет отдаваться так полно.
========== Часть тринадцатая: Драгоценности ==========
Эштон ждал у броневика, одергивая черную дойстанскую гимнастерку со споротыми знаками отличия. Неизвестно откуда вытащенная форма висела на нем так, что штаны приходилось придерживать рукой — ремень ему не дали. Была середина весны, от земли тянуло прохладой, а солнце ласкало теплом. Он щурился в бледное небо, рассеянно улыбаясь: как давно он не выходил на улицу… и не носил одежду.
Этим утром Герин спросил у него две вещи: адрес столичной квартиры Эштона и как он сюда попал.
— Вы меня отпустите? — выдавил после короткого рассказа Эштон, все еще не веря происходящему: неужели так легко, и ни о чем не надо умолять? Кажется, сбылся тот давний сон, и Герин сошел с глянцевого черного портрета, чтобы спасти его.
— Конечно, я отпущу тебя, — Герин остановил на нем бездонно-темный взгляд, и вдруг жестко усмехнулся: — Ведь ты бы поступил на моем месте так же.
— Да, конечно, — Эштон опустил глаза, в его словах звучала странная ложь и наверняка Герин слышал ее тоже… Но ведь если бы ему когда-нибудь повезло снова заполучить Герина, он бы ни за что не упустил его снова. Нет, он не стал бы приковывать того к батарее в ванной и бить обрезком трубы и сапогами, как поступал с ним самим рыжий капитан, но… Сейчас это выхолаживало радость сбывшейся надежды: ощущать безразличие своего столь страстного недавно любовника, знать, что ему подарят вожделенную свободу, высадив у порога собственного дома, и уйдут, не оглядываясь и не вспоминая. Как тогда, в прошлый раз. — Спасибо.
— Не за что, — обронил Герин. Он подхватил пистолет из-под кровати и резко распахнул дверь. В коридоре никого не было.
Эштон рванул следом, опасаясь, что о нем забудут, стоит только исчезнуть из поля зрения.
…Хозяин, или, вернее управляющий этого заведения говорил: зачем вам этот непокорный ублюдок, товарищ Штоллер, у меня есть молодые и послушные мальчики. Мускусные крысы тебе товарищи, ответил Герин, не задерживаясь, и управляющий побелел и затрясся — наверно, эта фраза что-то значила.
На улице их ждала рота автоматчиков и тактическое построение бронетранспортеров. Вокруг раздавались резкие дойстанские команды, Эштон стоял, где велено, и смотрел в небо, а потом его втолкнули внутрь.
— Съездили блядь, повеселились, — говорил бледный красавчик с жуткими красными глазами, он сидел напротив Герина в салоне броневика, соприкасаясь с ним коленом. — Какого хуя ты там устроил?
— Злоупотребления с гражданским населением, Френци. Истинный дойстанец должен ставить закон и порядок превыше всего. Я ведь лично подписывал указ о том, что к такого рода трудовой повинности разрешено привлекать только врагов народа. Кажется, кое-кто вообразил, что мои приказы можно нарушать.
— Если ты отрабатываешь на мне свою будущую речь, то меня это колышет, как хуй на ветру. А если хочешь внятного ответа — то хуй тебе опять, я не в состоянии, — Френци мучительно свел брови, прижимая ладонь ко лбу. — Хотя… нет, я скажу: ребята полагают, что никакое это не гражданское население, а… ээ… военные трофеи!
Офицер радостно засмеялся, довольный своим остроумием, а Эштон сквозь приступ острой неприязни узнал его: это же он все время был рядом с Герином на тех фотографиях… второй подручный их Вождя. Они говорили на редком северо-дойстанском наречии, которое Эштон выучил некогда совершенно случайно: на заре карьеры его занесло в эти мерзлые земли, а замкнутые надменные аристократы, владеющие рудниками, пошли на контакт только, когда он заговорил на их языке. Наверно, от удивления. А теперь неожиданно пригодилось.
— Все-таки ты дегенерат, Френц, — Герин снисходительно улыбался. — И шутки у тебя дегенеративные. Натрави своих шакалов на подобные места… и лагеря прошерстите. Ну, ты понимаешь.
