- Кстати, если еще когда-то приедете сюда, то я приму вас только по-настоящему женатыми. А то дурят меня тут всякие… - Я не оборачиваюсь, просто улыбаюсь и быстро поднимаюсь наверх. Рождество - семейный праздник. И то, что от моей семьи ничего не осталось не значит, что я имею право забывать о существовании твоей.

========== Глава 27. Семья под ёлку ==========

Дорогие читатели, я наконец-то выздоровела и вернулась. Извините за задержку. Надеюсь, новая глава вас не разочарует. Сразу хочу дать краткую информацию, дабы избежать вопросов в дальнейшем: Эстер на данный момент в фф не предусмотрена. Поэтому о том где она, не спрашивайте, я не знаю.

- Нет ничего хуже, чем путешествовать на рождественские праздники. - Ты недовольно ворчишь, то и дело оглядываясь на заднее кресло, где сидит мальчишка лет пяти. Он весь полет упорно лупит ногами о спинку твоего сидения, и ты сдерживаешь раздражение из последних усилий. Я так и не сказала тебе, чем вызвано мое неожиданное желание лететь в Париж, а сам ты не смог даже предположить мои истинные мотивы, что также не способствовало улучшению твоего настроения. - Я все-таки сверну ему шею.

- Клаус, он же ребенок! Ты что никогда не был таким? - Я усмехаюсь, мысленно представляя каким ты был в детстве.

- Капризным, сопливым и с чупа-чупсом во рту? Нет, точно не был. - Ты хмыкаешь, как будто я сказала несусветную глупость, а я серьезно замечаю, беря тебя за руку:

- Вот и плохо. Детство для того и существует, чтобы позволять себе шалости. Я, например, всегда думала, что буду баловать своего ребенка. Ну… в то время, когда еще думала о детях. - Я грустно улыбаюсь и отворачиваюсь, потому что разговор о потерянных человеческих возможностях явно не может быть приятным, и ты чудесно понимаешь это, поэтому не говоришь банальные утешения, просто крепче сжимая мои пальцы.

***

- А где Блайт? - Уже смеркается, завтра Рождество, и мы наконец-то переступаем порог твоего дома. Здесь почти ничего не изменилось с нашего прошлого визита. Разве что цветочные вазы пустые и шторы на окнах плотно задернуты, не пропуская в холл последние бледные солнечные лучи.

- Праздники она проводит у дальних родственников. Вернется лишь после Нового Года. - Ты аккуратно ставишь сумки возле стены, закрываешь входные двери, чтобы не запускать в дом морозный зимний воздух, а я тем временем нервно комкаю ткань своего черного пальто. Что я делаю? Лучше было бы остаться в Финляндии и подарить тебе какую-то банальность. Я ведь не знаю, хочешь ли ты семью под елку, но и отделаться сейчас, придумать достойный повод, из-за которого мы столь поспешно прилетели в Париж, я не в силах. Я вздрагиваю, когда ты тихо подходишь сзади и кладешь руки мне на талию. Ты целуешь меня в затылок, крепко прижимаешь к себе, немного склоняешь голову и тихо шепчешь мне на ухо:

- Ты все-таки расскажешь чем вызвано твое желание вернуться сюда? - Твое дыхание щекочет чувствительную кожу на шее, и я ощущаю, как по телу разливается приятное тепло от твоей близости.Я кладу руки поверх твоих, еще сильнее прижимаю их к моему животу, переплетаю наши пальцы и, тяжело вздохнув, пытаюсь ответить более-менее внятно.

- Я люблю этот город. Да и вообще… Давно не была здесь. - Я понимаю, что говорю ерунду, и ты тоже понимаешь, что я лукавлю, но в тоже время до сих пор не связываешь наше возвращение с нахождением в этом доме твоей временно почившей семьи.

- Кэролайн, ты не умеешь врать. Ты же хотела увидеть Санта-Клауса, а потом так резко передумала. Ладно, я не настаиваю. Париж так Париж. - Ты разворачиваешь меня лицом к себе, улыбаешься, а потом обхватываешь мое лицо ладонями и целуешь легко, почти невесомо, путая пальцы в моих волосах. Когда ты начинаешь медленно отстраняться, я еще успеваю всмотреться в твои глаза. У тебя невероятно красивые глаза, Клаус, и я больше всего на свете люблю видеть в них искорки веселья и беззаботного счастья. Я так хочу, чтобы мы были счастливы те короткие годы, украденные нами у судьбы.

- Я хочу вернуть к жизни твою семью. - Слова срываются неосознанно, под действием твоего взгляда, поцелуя, прикосновений, и я замираю, не решаясь даже вздохнуть, пока на твоем лице отражается гамма эмоций, которые ты не в силах сдержать. В конце концов на нем застывает маска неприкрытого шока и недоверия, и я тяжело сглатываю, осознавая, что с подарком я, наверное, прогадала…

***

- Я думал, что тебе надо будет больше времени, чтобы даже задуматься о такой возможности! Я, конечно, благодарен тебе и все такое, но пробуждать мою семью сейчас - глупая затея! Ты же не думаешь, что они сядут за стол и будут поедать рождественский пудинг, восхваляя наше гостеприимство? Да они разнесут этот дом и испоганят это чертово Рождество, которое тебе так хотелось отпраздновать! - Твоя тирада длится уже десять минут, и все это время я молчу, недовольно поджав губы, прислонившись спиной к стене и скрестив руки на груди. Но в конце концов мое терпение лопается, и я отвечаю, зло усмехнувшись:

- Знаешь, а я поняла! Ты как собака на сене. И хочется, и колется, да, Никлаус? - Впервые я называю тебя этим именем. Оно стынет между нами холодом и отчужденностью и кажется, что в комнате моментально начинает веять ледяным ветром.

- Не называй меня этим именем! - Ты смотришь на меня зло, сжимаешь кулаки, но сейчас мне нет разницы. Нет ничего обиднее, чем недооценка добрых намерений. Я ведь хотела как лучше, я хотела, чтобы ты был счастлив, чтобы не был одинок никогда. А ты не понял, не принял, обманул меня, когда говорил, что это решение остается за мной.

- Почему? Кто тебя так называл? Мать? Отец? Вернее, кто там он тебе? Отец твоих братьев, да? - Ты делаешь шаг в мою сторону, в твоих глазах сверкают янтарные искорки ярости, и где-то в глубине сознания мне жаль, потому что я осознаю, что бью по самому болезненному, посягаю на самые горькие твои воспоминания. Но наружу эта жалость не проникает, заглушенная злостью и обидой, которые заставляют меня испортить все окончательно, сказать те слова, которые ты, наверное, в глубине души никогда мне не простишь: - На самом деле ты боишься. Ведь к семье нельзя относиться то как к драгоценности, то как к куску дерьма. Такое можно позволить себе только со мной, играть можно со мной, врать можно мне, а с близкими нужно быть честным, откровенным, делиться с ними и радостями и горем, поддерживать, понимать. А для этого нужно снять броню, открыть душу. А ты не можешь, да, Клаус? А знаешь почему? Потому что ты жалкий трус! - Последнее слово, как будто на зло, отдается от стен многократным эхо, и это “трус, трус, трус” оглушает, заставляет меня испуганно прижать ладонь ко рту. Я ведь не думаю так, но разве теперь тебе это докажешь? Как часто человек говорит что-то лишь с целью обидеть и уже не может объяснить истинное мнение, навсегда оставив эту горькую ложь или деформированную, искаженную правду стеной между собеседником. Вот и мне хочется сказать правду, хочется обнять тебя и прошептать, что ты был и раньше, и сейчас достоин любви, что тебе не стоит бояться, что тебя можно понимать, и что не нужно прятать где-то глубоко свои страхи и желания, ведь всегда будут люди способные понять и помочь. Я ведь тоже так хочу понять.

Но, конечно же, я ничего не успеваю, потому что ты резко преодолеваешь разделяющее нас расстояние, и я отчаянно жмурюсь, когда ты заносишь кулак. Но удара я так и не ощущаю, лишь вздрагиваю, когда ты впечатываешь руку в холодную стену возле моей головы. На пол сыпется какая-то мелкая крошка из образовавшейся вмятины, но сейчас, когда наши лица не разделяет и дюйм, состояние стен волнует меня меньше всего. Ты молчишь, продолжая прожигать меня ненавидящим взглядом с янтарными всполохами, но где-то в глубине, за этой яростью, я вижу еще и обиду, которая несмело пробивается наружу лишь короткие мгновения, пока ты снова не берешь себя в руки, превращаясь в могущественного древнего, который, ну да, конечно же, не испытывает таких примитивных и слабых чувств. Но я запоминаю это выражение твоих глаз, я держу его перед своим мысленным взором, и это помогает мне преодолеть страх и сомнения, когда я медленно поднимаю руку и кончиками пальцев легко провожу по твоей скуле, контуру губ, подбородку. Я стараюсь вложить в эти касания все то, что не решаюсь произнести, и праздную маленькую победу, когда ты наконец-то перестаешь тяжело дышать, а наоборот замираешь, смотря на меня удивленно и непонимающе.