Я не уезжаю. Жду, что мне скажут, может быть, больную прикажут куда еще везти. Пришла врач-гематолог. Внимательно просмотрела анализы и говорит: «Нет здесь ничего моего. Анализы у нее нормальные».
Тут и хирурги засомневались, по анализам кровопотери нет никакой. Больная же опять сознание потеряла… Ее всю начало колотить, а потом и судороги появились… Одна из санитарок, как-то сумрачно глядя на страдание больной, прошептала: «И чего это она так живет, если столько врачей и не могут определить ее болезнь. Я бы от одних уколов на ее месте окочурилась бы… а она… — И, помолчав, вдруг толкает меня в бок: — Доктор, видите, она зябнет, сделайте ей «горячий укол…» — и показывает на ампулу с хлористым кальцием.
Я промолчал. А сам подумал: «Да, еще хлористого кальция ей не хватает… И так почти всю сумку лекарств в нее пересадил…» Среди врачей началась паника: вдруг женщина умрет в приемном отделении, молодая, двое детей. Заведующий терапией посоветовал, чтобы я покуда переправил ее поскорее в военный госпиталь, может, там с ней разберутся. Врачи пошли за советом к главврачу.
Они ушли, а больной стало еще хуже. Ее охватил страшный озноб, она посинела. И тут я решил сделать больной хлористый кальций. Просто так, уже безо всякой надежды… Понимая, что большего я уже ничего сделать не смогу и что смерть, наверное, задавит женщину. Минут через пять больная, придя в себя, осознанно посмотрела на всех нас. Щеки ее порозовели. Она приподнялась… Врачи все зашушукались: «Это надо же, можно сказать, безнадежная больная, и ожила». — И руки врачей, такие маленькие, пухленькие, я помню, как они ими делали уколы, задрожали. «Это горячий» укол ей подсобил… — сказала вдруг санитарка и, прикоснувшись рукой к голове больной, с солидностью добавила: — Видите, даже лобик у нее оживел, вместо холода тепло теперь чувствуется…»
Врачи посмотрели на меня.
«Хлористый кальций…» — в радости выговорил я и, не знаю для чего, показал им пустую ампулу.
«Выходит, у больной был аллергический шок?»
Да, действительно, у больной оказался аллергический шок, реакция на молоко. Как выяснилось после, у больной раньше, лет пять назад, когда она кормила первого ребенка, тоже после молока развился аллергический шок. Но перенесла она его легче. Тогда она упала возле двери и пролежала что-то около двух часов, потом пришла в себя. Как говорится, она «отлежалась», хотя после этого чувствовала себя еще две недели очень плохо, раскалывалась голова, да периодически мучили ознобы. Особого значения этому случаю она не придала. Тем более и мысли у нее не было, что шок может повториться вновь и протекать намного страшнее прежнего.
«Вот так случай! Это надо же!» — удивлялись теперь уже повеселевшие доктора. Прежний их страх как рукой сняло… Как быстро меняются люди… пусть даже это бывают и врачи. Я же стоял в стороне и, посматривая на ожившую больную, думал о своем. Почему мы, врачи, растерялись? А вот санитарка оказалась на высоте. Уж больно чудно все как-то получилось. Что это, интуиция? А может, медиком надо родиться, и потом полюбить свою работу на всю жизнь, и любить ее больше всего на свете? Иначе…
Самый популярный человек на нашей «Скорой» — это Авдотья Павловна. Работает она санитаркой. Их у нас, этих санитарок, положено пять по штату, но она у нас вот уже как пять лет все одна и одна. Ведь никого не заставишь санитарить, все хотят, как говорит сама Авдотья, руки березовым кремом мазать да ноготки модными лаками красить. Руки у Авдотьи морщинистые, пальцы корежистые. По расторопности нет ей равных. За какие-то считанные секунды она и судно под тяжелобольным поменяет, и успокоит его, и резиновый кружок со льдом ему на живот уложит, и в машине подметет, и шоферу водички принесет — и все вовремя, без задержки делает. Потому, что руки у нее, хотя и корежистые, но золотые. Шуток она не любит, и если молоденькие медсестры начинают над ней насмехаться, Авдотья объявляет им бойкот. Тогда уж судна и утки из-под больных убирают они сами, ну а запашок от этих предметов, вы сами небось знаете, не райский. Крем березовый за каких-то две-три минуты вмиг улетучивается, лак с ногтей сходит, и медсестры, поначалу втихомолку, а потом и вслух начинают говорить друг другу: «Надо нам перед Авдотьей извиниться… Чтобы она поскорее бойкот прекратила…»
Авдотья, со стороны посматривая на их нерасторопную беготню, все чему-то усмехается и усмехается…
О чем она думает, трудно сказать. Взгляд ее не злой, а, наоборот, скорее ласков. Иногда она, неподдельно и как-то блаженно улыбаясь, выдает себя:
— А чем я хуже? Что ж я, крема березового купить не могу? И руки намазать… Слава богу, денег у меня куры не клюют…
— Авдотья, — прикрывают халатиками носы медсестры. — От этого запаха можно психом стать.
— А как же я? — спокойно произносит она. — Почитай, вот тридцать годков все вот так вот и вот так вот.
— Авдотья, милая, — ноют медсестры.
— Ну ладно, раз устали… идите поспите… — простив обиду, жалеет их Авдотья и, поправив на голове косынку, идет санитарить.
— Как санитарские полставки получать — у них голова не кружится, — бурчит она. — А к утке шагнули… и враз у них душа в пятки ушла… Тоже мне, мигли-фигли называются. Один березовый крем в голове. А как же вы со временем за престарелыми матерями будете ухаживать? Как же? Так вот, что ли? Да стыд и позор тогда вам… Почему же меня не рвет, когда я прикасаюсь? Пока живой человек, хотя он и болен, все вокруг него надо стараться делать хорошо. Понять надо, что ты все это делаешь ради его жизни. А с таким подходом, какой у вас, больной долго не протянет. Ведь он все видит, все замечает. Ведь врач порой один не вылечит. Мы все ему должны помогать. Поняли, ведьмы?..
— Поняли, мамуль, — вздыхают они с облегчением.
— Авдотья, ты почему всю жизнь одна? — спросит ее кто-нибудь из больных.
Авдотья, с удивлением посмотрев на спросившего, вздохнет:
— Да так вот всю жизнь и одна. Раньше были и у меня две сестры. Только вот одна на родах умерла, а другая под поезд легла.
— От любви?
— Да нет… От переживаний. То война, то голод. Ох, будь она неладна, эта война. Есть было нечего. Вот она мертвого и родила, а потом и сама умерла.
Авдотья, напоив его водичкой, опять внимательно осмотрев его и отметив, что он лежит в «порядке», радуется. Его насупленность и тоска вмиг исчезают. Доверчивый и очень теплый человек стоит перед ними.
— А ты не землячок мне? — спрашивает она вдруг больного.
— А ты, бабуль, откудова?
— Курская я. А ты?
— А я, мать, смоленский.
— Почти землячок. — Лицо ее засияет, она ласково поправит на нем одеяло и добавит: — Русский ты ведь, наш. Смоленск — это Русь, самая что ни на есть.
И от какой-то только ей понятной радости тихонько улыбнется ему.
— Ну как, Авдотьюшка, порядок? — спросит шофер, занимающийся перевозкой тяжелобольных.
— Ну, а как же, у меня ведь всегда, сынок, порядок, — улыбнется Авдотья и, подбежав к его кабине, попросит: — Ты уж гляди у меня, не растряси его. Он, оказывается, наш, землячок. Понял?
— Ладно, — ответит ей шофер и, включив зажигание, добавит: — Я уж счет твоим землякам потерял, все кругом у тебя земляки и землячки. Ну и мать…
Авдотья же тем временем, заглянув в салон, скажет тяжелобольному:
— Так что, землячок, ты уж не волнуйся. Мой браток тебя отвезет, будешь ехать как по маслу. Он ведь тоже наш, землячок…
И намного полегчает больному от такой теплоты и заботы.
Два брата-близнеца ехали на санях через лес. Вдруг лошадь испугалась, дернулась резко в сторону, сани перевернулись, и оба брата поломали бедренные кости.
Когда я привез их в приемный покой, врачи удивились:
— Ну и братья-близнецы, вы небось не только телом и душой близкие, но и болезнями. Это надо же. У обоих одни и те же бедренные кости сломаны, да мало того, почти на одном и том же месте.
И, похвалив меня за находчивость (когда я приехал забирать их, шин в машине не оказалось, и я прибинтовал к их ногам по пять штакетин), стали готовить их к госпитализации. Один из близнецов вдруг спросил меня:
