— Да пошли бы вы все в баню… — отвечал он, когда его стыдили за то, что он обирал. — Я после армии… у меня двое гавриков… мне деньги во как нужны. А заодно я вас учу… К концу зимы вы Преда с койки да на помойку.
Очередник, дающий деньги, распалялся от злости. А Ваня, спрятав десятку, приседал от смеха: «Ничего, мои милые, ничего, зима только начинается».
— Ну? Ну? — кипел Никифоров и поплевывал на руки.
А Ваня тут же ему:
— Не плюй, руки отвалятся.
Неприятны были эти шутки Никифорову.
— Ну-у-у, чер-р-рт, ну-у, — бесился он и грозил кому-то ореховой тростью. — Он Пред коммунхоза… Я все равно. Все равно его привлеку.
— Да при чем здесь ваш коммунхозник? — спокойно рассуждал Ваня. — Назначат меня, и я тоже буду командовать коммунхозом, — и гордо добавлял: — Ну как же глупо вы все рассуждаете. Тьфу на вас. Человек он или нет, этот Пред, вот что главное, и, конечно, есть ли у него совесть. Вот я, например, не начальник, а совесть у меня есть, ведь я вам вместо того, чтобы заводской план выполнять, только и чищу дороги. Поняли?
И Ваня, сощурив свои узкие с хитрецой глазенки, вдруг затихал и затем, быстро прижавшись к колесу трактора, сквозь тельняшку массировал сердце.
— Что с тобой, Ваня?
— Сердце.
— Парит?
— Еще бы… от такой кипы снега… и до Нового года не протянешь… окочуришься… к чертовой матери…
— Жалко парня, молодой, у него двое гавриков. Умрет, кормить некому.
— Жалеть нечего, — продолжая массировать сердце, говорил Ваня. — Платить надо, а то у вас этот несчастный червонец зубами вырывать приходится. Рано совесть вы все потеряли, забыли небось, что совесть всю жизнь надо иметь.
Никифоров, открыв от изумления рот, молча слушал Ванину речь. Лицо его, птичье, остроносое, очень узкое, с впалыми щеками, бледное от волнения, точно было продолжением тонкой шеи.
Ваня помог вытащить старика из валенок.
Никифоров в ватных армейских штанах, ему продал их Ваня за четвертак, с упавшей на грудь головой, походил на страуса. Стопы узкие, красные, с длинными нестрижеными ногтями, все равно как лапки.
— Из-за этого снега ничего не могу разобрать, — проворчал грузчик, в одной руке держа топор, а в другой перерубленный валенок. — Кругом слепит. Просто удивляюсь, как я и по валенку попал?
Никифоров промолчал. Но потом после некоторого молчания сказал:
— Вы меня на ветру держите. Бр-р! Мне чертовски холодно.
Кто-то принес два старых платка. Ими обмотали Никифоровы ноги и, погрузив его на Ванин трактор, помахали ручкой. Сконфуженный, подавленный потерей валенок, мотая головой от тряской езды на тракторе, Никифоров на первом повороте спросил Ваню:
— Валенки есть лишние?
— Хорошо заплатишь, будут, — заржал Ваня, на ходу прикуривая сигаретку.
— Ты что ж думаешь, Ваня, что у меня денег куры не клюют? — обиженно произнес Никифоров.
— А что, не правда? — взбудоражился вдруг Ваня. — У тебя действительно денег куры не клюют. И не смотри на меня так. Нечего прибедняться. Небось каждую купюру к старости разгладил.
— Послушай! — грубо и резко произнес Никифоров. — Послушай…
— Ну, слушаю…
— Я не хапал, понимаешь, я никогда в своей жизни не хапал.
Ванька свистнул:
— Ишь мозги заливаешь. Да никто никогда не поверит, что ты не брал…
— Ну так брать, Ваня, это же совсем другое, — и Никифоров засмеялся. — Если дают, как же не брать. Может, они мне лишнее отдают, им лишнее, а для меня как раз кстати. Я ведь тоже, как и ты, в молодости шустрый был.
— Значит, пошустрил, — без смеха сказал Ванька и, жадными глазами осмотрев его, ухмыльнулся. — Пошустрил, значит… — и вздохнул.
— Глупый, ну и глупый, — протянул Никифоров, согреваясь в тракторе. — Пошутил я…
— Ишь ты какой, — со злорадством произнес вдруг Ваня и добавил: — Ну ежели так. То мы договорились. Валенки я продаю тебе за стольник.
— Не дури, — вспыхнул Никифоров. — Это же грабеж.
— Чего?
— Ну не грабеж, так спекуляция. Вначале штраф, а потом от двух и до пяти.
— Чего? Армейские валенки подшитые, все как есть чин чинарем, предназначались нашему генералу по спецзаказу. У меня двое гавриков, почти парализованная теща. Соображать надо. Короче, берешь?
— Не дури, Ваня.
— Тебе говорят, берешь?
— Сколько?
— Стольник!
— Ладно, за сороковочку… плюс…
— Нет, стольник за каждый. Ты понял, за каждый!
— Не дури.
— Стольник за каждый, понял ты?
— …Не желаю…
Ваня, прекратив уговаривать Никифорова, спокойно остановил трактор. Зашел к кабине с той стороны, где сидел Никифоров, и вытащил его на снег.
— Пошел прочь!
— Не дури, Ваня, не дури.
— Пошел! Пошел! — злобно крикнул на него Ваня и замахнулся своим жиденьким кулаком, но, остыв, изо всей силы ударил по кабине. Она закрылась.
— Ва-ня… Ва-ня… Ну что же мне делать, — захныкал Никифоров, завязывая на ногах развязавшиеся платки. — Зачем ты так? Я тебе, может быть, и больше дал бы. Совесть надо иметь. Сам говорил…
Ваня не слушал его. Задев лбом стекло, он, не чувствуя боли, зловеще посмотрев на копошившегося в стороне Никифорова, так плюнул, как что противное стряхнул с себя.
— Взяточник. Ни детей, ни семьи. Взяточник.
— Не дури, — стучал по кабине Никифоров.
— Да пошел ты, — и Ваня, включив скорость, лихо вывернул трактор и, обогнув Никифорова, умчался на улицу Мира.
— Чумной, — говорили в тот день про него. — Всю улицу расчистил, до земляного грунта дошел, разов пять-десять туда-сюда… туда-сюда…
Вечером Ваня, весь мокрый, зашел ко мне в поликлинику на прием.
— Доктор, успокой, сердце подкачало, — и, облизав губы, вдруг заплакал.
— Ладно тебе, — быстро раздевая его, сказал я. Послушал сердце. Постучал по груди. Попросил подышать, раз-два, раз-два.
— Одевайся.
Он оделся.
— Ну как? — спросил я его. — Лучше?
— Вроде лучше.
— Не убивайся, — взяв за плечи, успокоил я его. — У тебя не сердце.
— А что же?
— Нервы.
— Думаешь, нервы? Ты думаешь, нервы, да, доктор?
— Да.
И он, медленно беря со стола рецепты, чмокнул губами:
— М-да. Наверно, от снега.
Почти все жители Касьяновки возникновение своих болезней связывали со снегом. Воспаление суставов, деформацию стоп, повышение сердечного и сосудистого давления, инфаркты, травмы, пневмонии.
Поэтому наши медики, иногда в спешке заполняя карты диспансерного учета, в графе причина болезни лихо писали: «Касьяновский снег».
— Экий снег валит! — тихо говорила Преду наша главврачиха, продлевая ему больничный. — Какое богатство. А какие картины. Замечательно. В нашей Касьяновке делать бы съемочки для фильмов.
— Спасибо… — отвечал польщенный Пред… — Спасибо. А я вот вам валенки фирменные принес, — и дарил ей валенки.
— Спасибо, — чуть смущаясь, благодарила она его и, улыбаясь, продлевала Преду больничный.
— А вы правда с мужем разошлись?.. — немного стесняясь, спрашивал ее Пред.
— Давно уже, я об этом и не вспоминаю, — смеялась главврачиха.
— Великолепно!.. Великолепно… — и, пританцовывая, Пред уходил.
Особо винить председателя за нечищеные дороги было нельзя. Летом народу в Касьяновке не протолкнешься. А зимой с каждой улицы не больше десяточка наскребешь, зимовать в основном остаются пенсионеры, больные да непутевая молодежь. А вся путевая молодежь, по документам прописанная в Касьяновке, зимой уматывает жить кто к кому: кто к брату, кто к свату, к тете или дяде, но не дальше Москвы и не ближе райцентра, только были бы квартиры со всеми удобствами. Ибо по касьяновским сугробам кому охота ходить. Снег над Касьяновкой валит день и ночь. Порой идешь с работы, а перед глазами ни зги. Без примет мигом заплутаешься. Прошлой зимой председатель провалился в глубокий сугроб. Он уже начал замерзать. Он уже шептал: «Прощайте… прощайте…»
Спасла его сельповская продавщица Вера. Спасти она его спасла, но правая стопа у Преда так и осталась на всю жизнь припухлой. Чем он только ее ни грел, чем он только ее ни мазал — все равно она не уменьшалась. А еще была она холодной и порой так распухала, что Пред с трудом натягивал валенки. Если валенок не надевался, он брал в нашей поликлинике больничный, после чего отпивался снежным квасом, ну а потом пропадал у Верки. Только она его понимала и только она его жалела. Ее маленький вздернутый носик, пухленькая родинка-звездочка на левой щеке, да самая что ни на есть моднейшая прическа, в поселке эту прическу называли «копна после сильного ливня», — все это еще более убеждало Преда в том, что красивее Верки нет никого на свете.
