— Доктор, и долго мы тут проваляемся?

— А в чем дело? — перебил его дежурный врач.

— Да вы понимаете, доктор… Ведь скоро весна… Землю пахать надо.

А второй добавил:

— Агроном как узнает, с ума сойдет.

— Ладно, не хныкать, — успокоил их подошедший травматолог. — Сделаем снимки, потом гипс наложим… К весне заживет…

— И пахать будем?

— И пахать будете, — улыбнулся травматолог. — А пока вот выпейте по таблеточке и поспите. Земля-то ваша спит. Так что и вы поспите.

Прошла весна. Прошло лето. В суете своей работы я позабыл о близнецах. Не встречал и травматолога, который оформлял тогда близнецов.

И вот привожу я в больницу травматологического больного, подаю направление и гляжу — он, тот самый, травматолог. Халат завязан на спине. Короткие усики. Лицо со следами вечного недосыпа.

Осмотрев больного и приказав медсестре готовить его к госпитализации, он вдруг, не дав мне и рта раскрыть, усадил рядом.

— А ты помнишь тех близнецов? — спросил он и как-то загадочно подпер подбородок кулаком.

— А как же не помнить? Конечно, помню! У обоих бедренные кости на одном и том же уровне повылетали. Небось ребятки уж давным-давно пашут?..

— Один из них, может быть, и пашет. А вот другой, к сожалению, до сих пор у нас лежит.

— Да будет тебе. Ведь прошло десять месяцев… А за это время не один перелом, а десять срастется.

— Да… — вздохнул он. — Не срастается кость у второго близнеца, ну хоть ты убей… То ложный сустав образуется, то смещение, то нагноение. Спицы вставлял, штифт из нержавейки, а консолидация ну не идет, ну хоть ты убей… Это «ну хоть ты убей» он повторил еще несколько раз.

— Все о пахоте спрашивает, — произнес травматолог и, привстав, стал собирать со стола бумаги, видно, для того, чтобы уйти. — А какая может быть пахота? Если… Да вот лучше ты посмотри сам. — Он достал снимок. — Это просто ужас какой-то. Развивается остеомиелит, то есть нагноение всей верхней трети бедренной кости… — и тут же, резко взяв из моих рук снимок, он как бы в оправдание самому себе буркнул: — И помяни мое слово. Все эти ненормальности у него идут из-за того, что он пил… Да, я не шучу. Вот, видно, организм у него и ослаб, сопротивляемость почти на нуле. Тот брат умник был — трезвенник. А этот… Вот тебе и близнецы, душой и телом близкие…

Вызвали в пригород. Болеет парень. Высокая температура. Озноб и сильный кашель. Приезжаю. Парень тридцати пяти лет, весь горит. Тут же осматриваю. Надо срочно везти в больницу, хотя он и отказывается. Приходится разъяснять ему, вдалбливать, что такое двусторонняя пневмония и к чему она приводит. Кое-как уговорил его. Я сидел в комнате, дожидаясь, пока он соберется.

Парень из-за печи выволок деревянный чемодан и, словно к чему-то прислушиваясь, внимательно посмотрел на ржавый замочек и, прошептав: «Слава богу, отогрелись», тихо и очень осторожно сдул с него пыль, протер влажной тряпкой. «При такой температуре недалеко и до бреда…» — так объяснил я себе его странное поведение. А в деревянном чемодане небось лежат все его зимние вещи: я сам посоветовал ему взять теплые вещи, ибо с такой пневмонией он пролежит в больнице около двух месяцев, и за это время уже наступит зима.

— Ну, собрался? — спросил я его.

— Кажись, собрался. — И он рядом с деревянным чемоданом поставил еще один, чуть-чуть поменьше.

— А этот зачем? — спросил я удивленно.

— А как же мне без них? — совершенно серьезно произнес он и прикрыл рот руками: начался озноб, и он не хотел, чтобы я слышал, как стучат его зубы.

— Поторапливайся, — попросил я его и, взяв чемоданы, понес их к машине.

Парень, превозмогая тяжелое дыхание, всю дорогу благодарил меня: «Доктор, большое вам спасибо!..» — и еще что-то наподобие того, что вот, мол, им, чемоданам, тоже будет хорошо.

Я доставил его в больницу и отправился на свою станцию. Скоро пересменка: мне пора было уже возвращаться.

Темнели улицы. Мелкий осенний дождь, то появляясь, а то пропадая, навевал на душу грусть и этакую вот печаль, что уже никогда, наверное, теперь не будет тепла.

— Ну и погодка… — то и дело вздыхал шофер.

«Осень, — подумал я, — как никакое другое время года давит и на больных, не оставляя им надежды ни на радость, ни на улыбку…»

Перед самым нашим носом нарочито развязно и смело перебежали дорогу две старушки.

Шофер, просигналив им, прокричал из окна:

— Ну и бабки. Девятый час! А вам все не спится!

И тут же притих, удивившись, как вдруг багрово-ярко вспыхнули по всей набережной уличные фонари.

— Доктор, а ей-богу, жизнь наша точно бабочка. Порхаешь, порхаешь, а потом раз… и сгораешь, — прошептал он неожиданно и улыбнулся нестрого, шутливо.

Описав круг на площади, наша машина остановилась у подъезда «Скорой». И не успел я выйти из нее, как вдруг мне показалось, что вся «Скорая», начиная от случайных больных и кончая врачами, удивленно смотрит на меня.

— Доктор, а доктор, и что это они на нас вылупились? — в смущении спросил шофер, невесело посматривая то на меня, то на толпу у подъезда. Не обращая особого внимания на собравшийся народ, я пошел навстречу…

Главный врач «Скорой», неизвестно как оказавшийся в столь позднее время, по привычке слегка выпятив нижнюю челюсть, нервным, да каким там нервным, истерическим голосом закричал на меня:

— Вы как прикажете понимать этот ваш очередной ляпсус? А? Почему вы молчите? Я вас спрашиваю или нет?

— Какой ляпсус? У меня сегодня не было никаких ляпсусов. Извините, я не понимаю вас.

Толпа засмеялась, загудела, а кто-то выкрикнул:

— Ничего себе. Хорош гусь.

Главврач, в удивлении уставившись на меня, точно я был действительно гусь, побледнел, нижняя челюсть его еще более выпятилась:

— Тьфу ты, — со злостью сплюнул он и прибавил: — Ну, всяких видел, но такого… Зачем, зачем вы привезли в больницу пчел?

— Каких пчел? — удивленно переспросил я. — Никаких пчел я в больницу не привозил.

— А больной?

— Да, больной… был… с подозрением на двустороннюю пневмонию.

— А два чемодана?

— И два чемодана было… с теплыми вещами… Сами подумайте… с таким диагнозом он, может быть, два месяца проваляется. Скоро холода. Ему потребуются теплые вещи. А где он их возьмет, если человек один живет? Вот я и разрешил ему взять их с собой.

Главврач, сняв шляпу, вытер платком лоб.

— Там не было никакой теплой одежды, санитарка открыла чемодан, а оттуда два роя пчел. Страшно представить! Они разлетелись по всей больнице. Попробуй теперь собери их… Больные, медперсонал попрятались. И все из-за этих твоих чертовых пчел. А больному твоему хоть кол на голове теши: извините, я из деревни, то да се, пчел не с кем оставить… Мед все любят, а пчел не любят… Имейте в виду, это произошло из-за вас.

Мало того, что мне объявили выговор, так почти все меня стали бояться. Точнее, не меня, а вещей, которые я порой привозил с больными. Отпрянув от какой-нибудь огромной сумки, дежурные врачи приемных отделений опасливо спрашивали:

— Ты проверял?

— Проверял, проверял, — обижался я на них, считая и тогда, да и до сих пор считаю, что в истории с двумя чемоданами особой вины моей не было.

Маляры красили крышу. Один, не удержавшись на коньке крыши, упал с дома и повредил позвоночник. Пока дожидались «Скорую», кто-то побежал к бабке, которая все знает. Прибежала бабка, внимательно осмотрела ослабшего и хрипевшего от невыносимой боли маляра, а потом приказала положить больного на совхозные ворота. Эти ворота уже несколько лет мало кого интересовали, так как были ветхие, школьниками испещренные и у столбика держались всего лишь на одной петельке.

Но ворота не убирались: то ли председателю их было жалко (их поставили на первом году его правления и, безусловно, они напоминали ему о многом), то ли берегли до будущих времен, когда по самому что ни на есть наисовременнейшему плану намеревались сделать полное обновление совхозной усадьбы.