И, узнав, что Михайло Семенович пришел еще до свету, чтобы расплатиться за привезенное зерно, что мужики у амбаров ждут и сердятся, Виктор Иванович нахмурился.

— Столько времени ждешь! Почему же не сказал?

Михайло почтительно молчал, посматривая то на Ивана Михайловича, то на Виктора Ивановича.

— Вот, папа, видишь пользу кассира? Мы могли бы давно выдать деньги, отпустить.

Иван Михайлович посмотрел на сына, прищурив глаза.

— А куда спешить? Все равно мужики успеют деньги пропить. Пусть подождут.

А Зеленов сидел за столом, ничего не делал, смотрел, как распоряжается Виктор Иванович. И улыбнулся довольный. В улыбке тонули его глаза, и вид у него был: «Слава богу, нашел я себе смену».

В полдень из дома прибежала горничная Наташа, через двор по морозцу, бодро, в одном платье, лишь накинув на голову и плечи теплый платок.

— Пожалуйте обедать…

И трое пошли — кряжистые, могучие.

В столовой — и Елизавета Васильевна, и Ксения Григорьевна, и Ольга Петровна — уже сидели вокруг накрытого стола.

Молитва была короткой — не то что прежде. Лишь Иван Михайлович еще крестился, хотя все уже двигали стульями. И за обедом говорили. Расспрашивали Виктора Ивановича об Америке: все не могли надивоваться. Говорили о Цветогорье, о том, что Варенька Синькова пьяная ездила с молодыми купцами на тройке в Балаково: «Срам-то какой отцу-матери!» Виктор Иванович посматривал на всех, посмеивался. Как изменилась жизнь! Вот еще недавно — пять, шесть лет назад — за обедом никогда не говорили — «грех говорить», — молчали тягостно, и обед был тяжелой повинностью. Ныне обед — встреча всех со всеми. Вон как возбуждены радостью и смехом лица у матери, у тещи, у жены, у тестя! Мать сначала ужасалась, говорила за обедом нехотя, ныне привыкла и говорит больше всех.

— Стали такие дочки — смотри да смотри, — брезгливо поморщился Василий Севастьянович. — Гляжу я на нашу Симку: вертится, будто ее бесы шилом тычут в какое-то место. Беда!

Ольга Петровна махнула на мужа рукой:

— Ну, уж ты и скажешь! Девка как девка. И никакие бесы ее шилом не тычут. Знамо, молода, повеселиться хочется…

Из-за обеда встали отяжелевшие. Василий Севастьянович сказал жене:

— Ты поезжай домой — Сима скоро придет, — а я здесь посплю, потом мне с зятьком надо поговорить о деле.

Он зевнул и перекрестил рот, пошел в диванную — здесь он обычно спал, когда оставался у Андроновых, и не успели уйти из столовой женщины — уже густой басистый храп пополз из-за двери. Ольга Петровна сказала:

— Вот счастливый-то: как ляжет, сейчас уснет. А я иной раз ворочаюсь, ворочаюсь, думаю, думаю, — чистая беда!

Смеркалось уже — Василий Севастьянович, расчесывая бороду и позевывая, пришел в кабинет к Виктору Ивановичу.

Кабинет еще был полупустынен, похож на обширную студенческую комнату, но уже хозяйственно протянулись книжные шкафы вдоль стен, и обширен был письменный стол между двумя окнами, выходившими на Волгу. Передний угол закрылся темными иконами, и в половину стены протянулась карта Нижнего и Среднего Поволжья. Блестящие приборы — рычаги, колеса и стаканы — стояли на столике в другом углу, и там же, на окне, белело множество маленьких мешочков с пробами пшеницы и ржи. И на каждом мешочке — записка, привязанная ниткою. Виктор Иванович сидел в глубоком кожаном кресле, читал книгу, когда пришли к нему тесть и отец. Он отложил книгу и костяной разрезальный нож.

— Вы как заговорщики. Смотрю на вас — все шепчетесь.

Василий Севастьянович усмехнулся:

— Хе-хе, это ты, пожалуй, правильно: заговорщики. И знаешь, против кого заговор? Против тебя. Что ни толкуй, зятек, а как я говорил, так и надо сделать.

— Вы о чем?

— Надо теперь же расширить скупку.

Виктор Иванович нахмурился.

— Не понимаю, какой смысл.

— А смысл один: сейчас купим по рублю, весной продадим по полтора.

— Да, продадим. Продадим и осрамим себя. Сейчас наше зерно стоит на первом месте, потому что мы сами производители. Наша пшеница так и известна за границей под именем цветогорской. А купим неизвестно что.

— Мы не без глаз. Будем смотреть.

— С нашими приказчиками усмотришь!

— Ничего, усмотрим. Ежели на чем и нарвемся, можно будет у нас в России спустить. И смотри, еще прибыль получим не меньше заграничной.

— Верно, верно, Витя! — шумно заговорил Иван Михайлович. — Сват правду говорит. Надо скупку поставить шире. Гляди, везде стали появляться чужие люди. Зачем им ходу давать? Мы все сможем к своим рукам прибрать.

— Я все-таки думаю, что мы прежде всего должны быть производителями хлеба, а не скупщиками.

— Да пойми, что скупать пшеницу и легче, и риску меньше. Чем ты рискуешь, когда сеешь? Можно сказать — всем. Не уродилось — вот ты и сел на кукан. А купленная пшеница у тебя всегда в амбаре…

— Может быть, это и правильно, а все же нам надо настоящее дело ставить — посевы.

— Кто говорит против? При урожае посев даст прибыль — куда там скупке! Ну, только посев скупке не помеха.

Они заговорили неторопливо, не споря, спокойно перебирая, что выгоднее расширить — скупку или посев. Виктор Иванович понимал их: оба старика шли по пути старому, сто раз испытанному — купить, продать, нажить.

— На наших землях мы будем собирать такое зерно, что у нас в Европе с руками оторвут. А чужое зерно — дело неверное.

— А ты так делай: за границу свое, а в Москву чужое.

Виктор улыбнулся.

— К Европе лицом, а к России спиной?

— Ничего. Наши все съедят. Ежели почище дело поведем, так все рады будут. Ты гляди, вот нынешний год посев дал полмиллиона, а скупим больше.

— Скупите — заплатите миллион, а на посев вы и двухсот тысяч не истратили. И притом зерно не в пример лучше.

— А я так полагаю: и там и здесь дело вширь пустить, — сказал Василий Севастьянович и плутовски прищурил левый глаз. — Пропадай моя телега, все четыре колеса.

Оба Андроновы засмеялись.

— Известно, ты хапуга мужик! — покачал головой Иван Михайлович. — Свово не упустишь.

— А чего глядеть? Деньги сами в руки лезут, а мы собираемся их отталкивать. К чему это? Аль у нас детей и внуков нет? Надо глядеть дальше.

Он передернул плечами.

— Вы вот что возьмите во внимание: кому предпочтение отдать — крупному купцу аль мелкому скупщику? У крупного — большой оборот. Он и малым про́центом будет доволен. А у скупщика оборот аховый. Он норовит захватить побольше, поэтому назначает непомерный про́цент. Мы, богачи, нужнее для жизни, — жить с нами честнее.

— Ну, насчет честности ты бы помолчал, сват!

— Нет, сват, ты не говори. Я нашего Виктора так понимаю, что он хочет дело честно поставить. Ну и ставь! И слава богу!

— Честно! Честно! — улыбнулся Виктор Иванович. — А все-таки вы мне мешаете ставить дело на хуторах, как я хочу.

— Ну, ну, будет зря говорить! Кто тебе мешает? Ты там нагляделся, в Америке, думаешь — и у нас так же? Ведь у нас целина. У нас только бери. В Америке ухаживают за землей, потому что там продают пшеницу по два да по три рубля пуд. Сам же ты говорил. А у нас в урожайный год по шестьдесят копеек купить можно. Где же тебе выручить твои затраты?

— Выручу, тестюшка! Вот посмотрите…

Он пространно заговорил об орошении полей на хуторах. До постройки запруд в оврагах и каналов десятина давала в среднем пятьдесят пудов, а в неурожайные годы — совсем ничего. А теперь даже в неурожайные годы с десятины собирают пудов сорок.

— А главное, хлеб наш — верный.

Все трое — большие, мясистые — заговорили задорно. Старики противились, но уже так больше, из упрямства, слабо.

— Гляди, тебе виднее! — воскликнул наконец Василий Севастьянович. — Учился ты. Тебе дольше нашего жить, тебе и денежку копить.

Зимние сумерки уже надвинулись. Белые просторы перед окнами — Волга под льдом и снегом, бесконечное Заволжье, — все подернулось синими тенями. Иван Михайлович подошел к окну, смотрел туда, в просторы, о чем-то думал, уже о своем, лишь вполуха слушая спор сына с Василием Севастьяновичем. Через Волгу, по еле заметной новой дороге, тянулся недлинный обоз. Он казался маленьким, точно черный червячок полз по белому полю.