— Уж очень часто вы мне про это говорите! — с кислой миной возразил Виктор.

— Часто, потому что наболело. Ты думаешь, нам легко в пустом доме жить? А были бы внуки…

— Ну, папа, перестань же! — строго перебил Виктор.

Отец подавленно замолчал. Мать платочком утирала глаза. Виктору было неприятно: он чувствовал себя виноватым. Он вспомнил о Дерюшетте, о ее темных глазах, и сердце сжалось от холода, погасла наигранная бодрость. Но вовремя он поймал себя, внешне остался вежливым сыном, крепко заинтересованным тем, что сделал отец. А отец в самом деле сделал много. Уже были у него приказчики-доверенные в Балакове, Баронске и во всех крупных селах Заволжья. Словно сетью отец опутывал край: уже не только был делатель хлеба, владелец хуторов и участков земли, — был и скупщик.

— Гляди, через год одной Москве буду поставлять миллион пудов, — сказал он сыну.

Он получал телеграммы — по нескольку в день — из Уфы, Бирска, Самары, корявым почерком сам писал ответы, коротенько и энергично разговаривал с какими-то людьми, что приходили утрами к нему в дом «за приказом», ездил по два, по три раза в контору, в амбар, весь пышущий здоровьем, энергией.

И его энергия, деловая бодрость мало-помалу захватывала Виктора.

«Вот это богатырь!»

Отец даже застыдился, когда Виктор высказал свое удивление. А мать только кудахтала:

— Что вы мечетесь, ей-богу? Про какой-то Бирск стали вот толковать. Где это? Сколько лет прожила, такого города не слыхала. А теперь вот слушай.

— Ну и что же? И слушай.

— Да ведь страшно! Господи ты боже… Зачем вы связались с таким городом? Бирск! И название-то вроде не по-русски. Жили бы в спокое. Хватит уж, на наш век всего довольно.

— Ого, хватит! Знаем, что хватит.

— Ну, так что же?

— А что попусту людям да степям лежать? Всем дело дадим, чтоб ничто не пропадало.

— Жадничаете.

— Мы-то? Эка сказала!

Отец безнадежно махнул рукой.

И по этому жесту Виктор вдруг увидел, какая пропасть между отцом и матерью! И какие же они разные! Отец — весь в жизни: крепкий, умный, практический, чуткий до всего, что касается дела. А мать — вся в суевериях, страхе, молитве и вот еще в любви к нему.

В эти вечера, первые по возвращении домой, оставаясь один в своей комнате, он долго думал о том, почему и отец, и мать такие разные. Он вспоминал, что слышал от бабушки, от Фимки, от самой мамы о молодости отца и матери, о том, как они женились. Дед Михайло выбрал жену Ивану Михайловичу сам, как невесту очень богатую… И вот два чужих человека живут вместе всю жизнь. И теперь так же выбрали ему, Виктору, в жены Лизку Зеленову и всячески строят мины, чтоб женить его.

И так же пойдет (пошла бы) его жизнь. Купеческий быт, конечно, страшен своей дикой расчетливостью. Все во имя денег!

Виктор понимал, что ему придется выдержать большую бурю, когда он женится. И какое это счастье, что он вовремя понял и людей, и смысл их расчетов и вовремя сможет раскрепостить себя!

Но вот праздничные дни кончились. Отец опять ушел весь в дело. Мать уже не ходила за Виктором шаг за шагом. Виктор с наслаждением отдыхал, пробовал читать, вечерами изредка ходил в городской сад, чтобы повидать приятелей. Студенты — эти уездные герои — сплошь утопали в романах с купеческими и чиновничьими дочками, даже Краснов примостился возле дочки казначея. Девицы были все такие свеженькие, кругленькие, но так безвкусно одеты и (Виктор полагал) так глупы, что от одной мысли о них становилось скучно.

Раз днем — уже июнь переломился — Иван Михайлович, рассолодевший от жары, в парусиновой длинной рубахе, перехваченной скитским поясом по толстому животу, в парусиновых брюках, в мелких кожаных туфлях на босу ногу, сидел в беседке в саду. Перед ним лежали на столе книги, счета, бумаги. А рядом с книгами — огромный хрустальный кувшин с квасом, в котором плавали кусочки льда. Иван Михайлович наливал квас из кувшина в большой хрустальный бокал, пил, крякал, обтирал усы, опять писал слово или два в счетах, справлялся в книгах. Он уже устал, откидывался на спинку плетеного кресла, о чем-то думал и мурлыкал про себя.

— Отверзу-у уста моя…

Значит, в счетах хорошо, в книгах хорошо…

— Эй, кто там есть?! — заорал он вдруг к дому.

За кустами шевельнулось.

— Я здесь, Иван Михайлович!

— Гриша? А ну сбегай, покличь Виктора, пусть идет сюда.

Он слышал, как стукнула калитка из сада, сидел спокойно-самодовольный, толстый, квас шибал ему в нос. Иван Михайлович икал с большим удовольствием. Опять хлопнула калитка, и из-за кустов показался Виктор. Весь в белом, с непокрытой, коротко остриженной, похожей на тяжелый шар головой, с маленькими, едва пробивающимися усиками, чуть улыбающийся, он в самом деле был хорош. Отец смотрел ему навстречу с улыбкой.

— Ты звал?

Виктор говорил теперь ядреным молодым баском. В свободных движениях, в свободной позе, как он уселся против отца, проглядывал человек сильный. Отец глянул на него любовно. Виктор грубовато-насмешливо сказал:

— Все считаешь?

Отец пропустил вопрос мимо ушей.

— Хотел я посоветоваться с тобой. Бездельных денег много оказалось. Лежат ни к чему. Процент на них самый малый идет.

Виктор сразу насторожился. Деньги? Это сила, он уже сознавал, будь серьезен.

— Много?

— Много, брат, по две сотельных.

— Двести?.. Ого! За двести пятьдесят можно поставить мельницу вдвое лучше меркульевской.

Но Виктор вспомнил:

— Ты бы заплатил Жеребцову за баржи. Сколько там у тебя? Пятьдесят.

Отец сразу нахмурился.

— Вот! Вот учи тебя, а дураком, должно, все-таки останешься.

Виктор улыбнулся.

— Что ты сердишься?

— Да как же не сердиться? Значит, будь эти деньги у тебя, ты бы их сейчас бух этому мошеннику? «Нате, господин Жеребцов, пользуйтесь!» Эх, растяпа!

— Да ведь платить-то все равно надо.

Отец побагровел от негодования.

— Надо. Кто говорит про то, что не надо? Да вся закорючка — когда. Сейчас мы платим ему пять процентов, и более никаких. А разве в деле капитал пять процентов даст? Эх ты, голова! Ты прежде всего на оборот гляди, а не на процент. Капитал в обороте в год может вдвое возрасти. А ты: «Отдай». Это из-за пяти-то процентов?!

— Сам же ты говоришь: две сотни гуляют.

— Вот то-то, что они тем и гуляют: дают только пять процентов. Так пусть они у нас побудут поелику возможно дольше, а не у другого кого.

— Ну, оставь до осени, в хлеб пустим.

— На это отложено. А больше откладывать — ерунда будет. Думаю я… вот про какое дело…

Иван Михайлович понизил голос. Виктор насторожился: кошка за добычей — котенок учится. Вдруг калитка торопливо стукнула, и из-за кустов выбежала Ксюта — горничная.

— Иван Михайлович, пожалуйте, гость приехал!

— Кто?

— Василий Севастьянович Зеленов.

Отец искоса глянул на Виктора. Виктор побледнел. Он понял, что сейчас настала самая решительная минута. Отец встал.

— Ну, Витя, пойдем!

— Я, папа, не пойду.

Оба они смотрели друг на друга с улыбкой. И оба они чувствовали, как внутри у них катится жестокое, страшное. Отец заговорил прерывистым голосом:

— Ты… понимаешь? Ради тебя приехал! Хочет посмотреть.

— Чего же меня смотреть? Я не картина.

— Поговорить хочет.

— О чем говорить?

Виктор глянул отцу в глаза и увидел страшное.

— Папа, ты перестань! — Виктор встал из-за стола. — Будем откровенны. Женить меня на Лизе Зеленовой тебе не удастся. Я сам себе выберу жену. Ну и… к дьяволу Зеленовых!

— А-а, ты так?

— Да, я так. Что это, в самом деле! Нас, как скотов, собираются свести.

— Как скотов?

— Да, как скотов! Ни она меня, ни я ее и видеть не желаем.

— Она желает тебя видеть.

— Ты уже справился об этом? Ага! Так я не желаю ее видеть.

— Виктор, это ты говоришь?

— Да, это я говорю. Ну, папа, довольно! Ты хочешь со мной навеки поссориться? Ссорься. Но знай: в этом пункте я никогда не уступлю. Не нужны мне ваши деньги. Мне с женой жить, а не с деньгами.