Дерюшетта поднялась, взяла ноты с крышки пианино, полистала, опять положила на место.
Потом приколола шляпу, мельком глянула на себя в зеркало, пошла. Виктор метнулся. Он хотел знать, куда она пойдет. Он метнулся в коридор и лицом к лицу столкнулся с ней. Она глянула на него опять удивленно и, когда прошла, улыбнулась: Виктор не видел, только почувствовал ее улыбку. Но остановиться он не посмел, он, дикий Виктор Андронов.
Дрожа, он побежал по балкону кругом парохода, по балкону пустынному, — только темная фигура прикорнула в углу, прячась от ветра. Дерюшетта тихо шла навстречу. Вот, вот!.. Что-то надо сказать. В один момент он перебрал груды слов и не выбрал, задохнулся: тут нужны были какие-то особенные слова. «Нет, сейчас не надо, потом». Тонкий запах дохнул в лицо и в сердце. О, это она!
Еще прошел кругом парохода по балкону, приготовился: вот сейчас встретится, скажет. Но Дерюшетты не было. Он прибавил шагу, почти бежал — нигде никого. Еще и еще раз он обошел весь балкон кругом. Нет! Тут только увидел он: пароход шел мимо гор. Тонкий месяц задевал за утесы. Шум колес, отраженный горами, несся будто с берега. А соловьи все пели.
Всю ночь он сидел на балконе, ждал. Завтра он скажет ей о своей любви. Решено! Разум боялся: как можно так сразу? Не осмеет ли его Дерюшетта? Но сейчас же закипало неукротимое — вынь да положь.
Он был в лихорадке.
«Завтра. А как же дом? Цветогорье будет на рассвете. Домой дал телеграмму: «Встречайте». Отец выедет, мать выедет встречать, будут ждать. Пусть подождут».
В залах, в коридоре, на балконе — везде было пусто. Бритый, толстый, с большим носом мужчина спал, сидя возле буфета. Виктор все ходил, думал. И еще на берегу не спали соловьи. Да в будке штурвальные не спали: сердито и коротко взывал пароход, когда видел вдали светлые надвигающиеся глаза: зеленые, красные, золотые. Только эхо в горах отвечало сердито и разноголосо отвечали встречные пароходы. Там вспыхивали и умирали сигнальные огни. Волга, родная! За какой-то дверью — Дерюшетта.
Перед утром вода покрылась легким туманом. Восток побледнел, закраснел, зазолотился. Облака налились румянцем. От бессонной ночи все лицо у Виктора горело. Вот и солнце встало из-за горы. Скоро Цветогорье. Как быть? Ну, что там мать и отец, — они не уйдут. А Дерюшетта раз в жизни встретилась. Как искать ее потом, если пропустишь сейчас? Виктор ушел в каюту, чтобы отец и мать не заметили его, если они в самом деле приедут встречать. Он поедет дальше, за Дерюшеттой. Вот Разбитнов сад с белыми беседками, вот мельница на речке, а за ними, по горе, — Нагибовка… А может быть, это глупость: проехать мимо родного города?
Пароход дал протяжный привальный свисток.
По берегу скакали во всю прыть извозчики, торопились женщины с корзинами на коромыслах, у пристани чернела толпа, а на самом яру виднелась знакомая блестящая пролетка и толстый кучер в красной рубахе и плисовой безрукавке. Слепому видно: это Храпон на Соколике. Значит, и отец и мать на пристани. Виктор закрыл окно, занавесил его, лег на диван и притаился.
Но в дверь постучали.
— Кто?
— Вам до Цветогорья? Подъезжаем.
Виктор открыл дверь, зашептал таинственно:
— Слушайте. Я поеду дальше. Если спросят меня — не говорите.
Брови у лакея полезли на лоб.
— Слушаю.
С грохотом упали чалки на крышу пристани.
— Трави кормовую!.. Куда, дьявол, бросаешь? Вперед!
Пар сердито зашипел.
— Стоп! Выбирай носовую! Крепи!..
Загремел топот на пароходе и на пристани. По коридору за дверями и по балкону за окном шмыгало множество ног. Голоса разговаривали торопливо. Виктор представил, как напряженно ищут его глазами в толпе отец и мать.
Пароход взревел — первый свисток. И вот, замерев, Виктор слышал: за дверью отец, да, да, отец! Он громко и властно спрашивал кого-то:
— Да, может быть, он спит где? Да ты припомни, братец!
И голос лакея:
— Никак нет. Таких до Цветогорья не садилось.
Виктор поднял штору, когда пароход уже отчалил. Он вышел на балкон. Везде было пусто, пассажиры еще спали, только на корме три женщины и мужчины махали платками удаляющейся пристани.
Он стал ждать. Ударили склянки: десять часов. Пассажиры стали просыпаться, выходили на балкон, на солнышко, пили чай. Их становилось все больше, больше. Дерюшетты не было. Виктор спустился к кассе, взял билет до Самары… Он так волновался, что не пил, не ел. Прошли Хвалынск. Виктор ждал. Уже надвинулся полдень. Неужели еще спит? Спит, не знает, как томится, как ждет ее Жильян, навеки влюбленный.
Лакеи принесли глубокие тарелки на столы. Скоро обед.
Виктор прошел в зал, глянул на часы и ужаснулся: два! Не может быть, чтобы она спала. Он позвал к себе в каюту лакея, того, что будил его перед Цветогорьем, заказал обед. Но не обед нужен был — расспрос:
— Вы не знаете, куда едет девица одна, в соломенной шляпе с белой вуалеткой? Видали?
Глаза лакея замаслились.
— Черненькая?
— Нет, волосы светлые.
— А, знаю-с! До Симбирска.
— Что ж, она еще не выходила?
— Никак нет. Позвали к себе горничную. Надо быть, сейчас выйдут.
— А какая каюта?
— Двенадцатый номер.
«Номер двенадцатый. Сейчас выйдет!» Это немного глупо, но он скажет: люблю. До Симбирска еще будет ночь, долгий срок — скажет.
Около трех часов особа из номера двенадцатого вышла. Это была высокая, здоровенная женщина в пестром капоте… Виктор холодно скользнул по ней глазами, заглянул в ее номер: там больше не было никого. В Сызрани он сошел с парохода злой.
— Как глупо! Ух, черт, как глупо!
Домой Виктор приехал смущенный, пристыженный, в душе смеясь над собой. Он наскоро соврал: «Вместо Саратова проехал на Сызрань. В Москве в этот день не было билетов на пассажирский поезд». Отец не поверил — это было видно по его плутовскому взгляду. И Виктор видел: отец в эти дни присматривался к нему как-то по-особенному пристально, словно ощупывал его, выпытывал, и по его лицу бродила тень. Но тень тенью, а три дня был у Андроновых сплошной праздник. Отец и мать ходили за Виктором неотстанно. Мать курлыкала:
— Похудел ты, Витенька, красавчик ты мой! Покушай вот этого. Отведай вот этого.
Она была все такая же: с доброй, недалекой тревогой в глазах, тучная, ходила вперевалку, носила все ту же старенькую обширнейшую шелковую шаль на плечах и шелковый круглый волосник на голове, все так же благочестиво вздыхала и в первый же день рассказала Виктору, как одной старице в сиротских кельях было видение насчет второго пришествия. И странно: у Виктора впервые появилась к матери нежная жалость. В самом деле, если отнять у матери вот его, Виктора, отнять разговоры о втором пришествии, о еде, о старицах, ей жить будет нечем. И Виктор терпеливо, как никогда прежде, слушал мать, терпеливо выносил ее поцелуи, сам целовал, поцелуями приводил мать в неописуемый восторг.
И понравилось еще матери, что Виктор обошел, осмотрел каждый закоулочек их обширного дома и сада.
Сад цвел пышно, весь подобранный, вычищенный, переполненный цветами.
— Садовник из Сапожникова сада наблюдает, — сказал отец. — Три раза в неделю приходит. И работник есть постоянный.
В самом деле, красивый молодой работник в белом фартуке и в ситцевой пестрой рубахе ходил по усыпанным песком дорожкам с граблями в руках. В прудах плавала рыба. Кустарники были подстрижены, выглажены.
— Ты на барский манер сад ставишь, — усмехнулся Виктор.
— Что ж, не вредно. Теперь мы можем позволить себе. Да потом и дело требует.
— Какое дело?
— Такое… — Отец замялся. — Что ж там пока говорить!..
Виктор вопросительно посмотрел на него. Мать с обычной недалекой простотой выдала отцов секрет:
— Чай, скоро ты, Витенька, жену молодую приведешь в дом. Надо в порядок все произвести, по-хорошему встретить новую хозяйку.
Виктор сразу потемнел.
— Ну-ну! — закричал отец. — Нечего тучи напускать: мать правду говорит. Какого ты дьявола фордыбачишь? Не теперь, так через год. Не через год, так через два, — жениться надо. Ну?
