12. ТАТАРСКАЯ ПЕСНЯ Когда народы, распри позабыв… А. Пушкин Если с кем-либо придется говорить, то не думай, какую религию он исповедует, а обрати внимание на его ум. Каюм Насыри Даже дворничиха Парашка армянину кричит: «Эй, армяшка!» Даже драная шлюха визжит на седого еврея: «Жид!» Даже вшивенький мужичишка на поляка бурчит: «Полячишка!» Даже пьяница, падая в грязь, на татарина: «Эй ты, князь!» Бедняков, доведенных до скотства, научают и власть и кабак чувству собственного превосходства: «Я босяк, ну а все же русак!» А Володя вспоминает Кокушкино, бич с прилипнувшими колючками, колокольчиков колыхание, пастуха-татарчонка Бахавия. И, картофелину печеную из ладони в ладонь перекидывая, запевал Бахавий печальную свою песню под рокот ракитовый: «Сары, сары сап-сары! Сары чечек, саплары! Сагынырсын, саргаирсын, кильсе сугыш, чеклары. Вы желты, желты, желты не от горя ли, цветы? Помертвеешь, пожелтеешь от войны, от маеты». И в костерике ветви похрустывают, и так больно от родственной боли. До чего эта песня русская потому что татарская, что ли? А империя, мать уродов, воплотившись в двуглавом орле, стала страшной тюрьмой народов, да и русского в том числе. Но с хвостами и русские черты, и татарский шайтан с хвостом… Минарет над казанской мечетью поднят старческим бледным перстом. Здесь укрытое от государства государство печалей и ран, и морщины на лицах татарских это русским понятный коран. И в мечеть забредает Володя, где на каменных пыльных полах перешептываются лохмотья позабытых тобою, аллах. А во храме Христа недалече, на пол капая сотнями слез, перешептываются свечи позабытых тобою, Христос. Разобщенно качаются тени, к небу общему руки воздев. Враг единый у всех угнетенье, только разные боги у всех. Рай еврейский пророчит ребе, поп сулит православнейший рай, но, не веря в спасенье на небе, скажет с горькой усмешкой Тукай: «Святую правду, веру, честь не выше золота все чтут, оно сильнее, чем Коран, Евангелие и Талмуд». Но что вас сблизит, божьи дети татарин, русский, иудей? Неужто деньги, только деньги есть вера общая людей? А ты, мулла, бубнишь убого из складок жира своего, что нету бога, кроме бога, и Магомет пророк его?! Но нет, спасенье не иконы, не воззыванья к небесам, Не Магомет, не Иегова, а человек спасется сам. И станет общей чья-то вера, и скажет кто-нибудь в свой срок: «Нет бога, кроме человека, и человек себе пророк». И пусть над столькими богами звучит, людей боготворя, такая чистая, Бахавий, простая песенка твоя: «Сары, сары сап-сары! Сары чечек, саплары! Сагынырсын, саргаирсын, кильсе сугыш, чеклары». 13. ФЕДОСЕЕВ
Сегодня во время гулянья я нашел перо вальдшнепа. Вероятно, бедняжка прельстился березами и, напуганный светом, ударился в белую стену. Посылаю Вам это перышко… Н. Е. Федосеев — Сергиевскому По-над тюрьмой Владимирской запах весны и пороха. Падает в руки льдиночкой вальдшнепа белое перышко. Маленький да удаленький, из-за обмана зрения он, словно ангел, ударился грудью о стену тюремную. Нету сильней агитации, нету сильней нелегальщины, если на тюрьмы кидаются самоубийцами вальдшнепы. Хорканье в небе истошное… Что вы задумались, узники, в самоубийцах восторженных сами собою узнаны? Кровью земля обрызгана после полета вашего. Тяга к свободе убийственна, будто бы тяга вальдшнепов. Над молодой повиликою, мятою и сурепкою хлещет вас дробь, перелитая из тридцати сребреников. Но, улетев от охотника, что вы бросаетесь на стену? Сколько вас дробью ухлопано, сколько о стены разгваздано! И над весенними реками в мире, еще не оттаявшем, хорканье вальдшнепов реквием собственным крыльям отчаянным. Но, как письмо от подпольщика, переданное с воли, вальдшнепа белое перышко у Федосеева Коли. Жесткие руки империи взяли семнадцатилетнего, Коля, тебя не первого, Коля, тебя не последнего. В путь, никому не завидуя, снежные тракты утаптывай! Совести русской планидою стала планида этапная. Крылья о стены каменные бьются, не сдавшись на милость. Лучше крылатость в камере, чем на свободе бескрылость. Наши марксисты первые, в тюрьмы спокойно идущие, вальдшнепов белыми перьями письма писали в грядущее. Были они еще мальчики даже в мужской суровости. Были в одном догматики не предавали совести. Что же случилось, Коля, если в себя ты выстрелил, навзничь упав на корни всеукрывающих лиственниц? Губы ответить стараются, а на лице — ни кровиночки, и муравей взбирается к солнцу по алой тропиночке. Тюрьмы, этапы выдюжил с детской улыбкой Мышкина. Лишь одного не выдержал подлости единомышленника. Спишь с восковыми веками. Ты застрелился, сломался, первый марксист, оклеветанный, братом своим во Марксе. Лиственницы разлапые, что вы шумите невесело? Вальдшнепы, стены разламывая, станут еще буревестниками! Ну а пока что валится снег надо тобой, империя, словно разбившихся вальдшнепов тусклые, мертвые перья. |
