16. СХОДКА Собрало нас сюда не что иное, как сознание невозможности всех условий, в которые поставлена русская жизнь вообще и студенческая в частности… Из петиции казанских студентов 4 декабря 1887 года В Москве или Казани, нафабривши усы, преподают казаки историю Руси. Студентов кони давят, и, сжата в пятерне, нагайка смачно ставит отметки на спине. И что призыв к прогрессу, и что наивный бунт, когда в нагайке весу, пожалуй, целый фунт. Нагаечка, нагайка, казаческая честь. В России власть — хозяйка, пока нагайка есть. И против нагаек, штыков, государственной страшной махинищи студенты, мальчишечки. Но если боится чего-то такая махина, то, значит, лишь сверху тверда, а внутри — как мякина. От страха в ручищах лабазников ломы и гири. От страха — цензура, от страха — остроги Сибири. Боятся суков, на которых сидят, своих же шпиков и своих же солдат. И Зимний дворец как штыками утыканный торт, где морды сидят за оградой из морд. Гитара поет, притишая струну, в студенческой тесной каморке: «О, если б все морды сложились в одну и дать бы по морде той морде!» И кто-то кричит в молодом озорстве, заусенцы кусая: «Пощечину славно влепили в Москве, а что мы, безруки в Казани?!» На сходку! Еще не загинул народ, пока среди рабства и скотства в нем дочь новгородского веча живет студенчества русского сходка! «Хотят кнутовище нагайки засунуть нам в глотку?» «На сходку! На сходку!» «Россию навек уподобить хотят околотку?» «На сходку! На сходку!» «Политзаключенных по тюрьмам вгоняют в чахотку?» «На сходку! На сходку!» «Забрали и право и власть, а народу оставили водку?» «На сходку! На сходку!» И юная лава, кипящая неудержимо, и слева и справа летит на Помпею режима. И гневно, упрямо в котле мятежа, в клокотанье Володя Ульянов со вскинутыми кулаками. И в актовом зале, как будто бы в зале Конвента, за выкриком выкрик взлетают несметно, кометно. «Клянитесь спасти наш народ, историческим рабством клейменный!» «Клянемся! Клянемся!» «Клянитесь, что в этой борьбе не допустит никто вероломства!» «Клянемся! Клянемся!» Инспектор Потапов, примите награду почетную пощечину! И выстрел «Авроры» над питерскими проспектами, как эхо пощечины, влепленной в морду инспектору! Студенчество мира, лети по-казански вулканно на морды и мифы со вскинутыми кулаками! Уже не нагайку дубинку суют полицейские в глотку, но ты продолжаешь казанскую вечную сходку. И юно и яро, отчаянно спрыгнувший с полки, Володя Ульянов бушует в Мадриде и Беркли. В ответ на несущие смерть самолеты, эсминцы, подлодки: от сходки студентов до всечеловеческой сходки! Все морды планеты сложились в глобальную сальную морду. К черту! Тряситесь от страха, все морды планеты. Вы душите правду, но вам вопреки тот юноша вечно семнадцатилетний, поднявший тогда и на вас кулаки! 17. ПЕРВЫЙ АРЕСТ Для спасения благомыслящих не щадите негодяев. Телеграмма министра просвещения И. Д. Делянова в Казань после студенческой сходки Как георгиевскому кавалеру самый памятный первый крест, так и революционеру самый памятный первый арест. Арестованный это званье. Круг почета тюремный круг. Арестованным быть признанье государством твоих заслуг. Где один человек настоящий не под слежкой ну хоть бы один?! В подозрительных не состоящий подозрителен как гражданин. В государстве рабов и хозяев поднят лозунг незримый на щит: «Для спасения негодяев благомыслящих не щадить». Косит глазом конь булатный и копытами частит. Арестованный Ульянов не особенно грустит. Почему должно быть грустно, если рот хотят зажать? Пусть грустят в России трусы, кого не за что сажать. Рот пророческий, зажатый полицейским кулаком самый слышимый глашатай на России испокон. Страшно, брат, забыть о чести, душу вывалять в дерьме, а в тюрьме не страшно, если цвет отечества в тюрьме. В дни духовно крепостные, в дни, когда просветов нет, тюрьмы — совести России главный университет. И спасибочко, доносчик, что властям, подлец, донес, и спасибочко, извозчик, что в тюрьму, отец, довез. Вот уже ее ворота. Конь куражится, взыграв. Улыбается Володя. Арестован — значит, прав. Благодушный рыхлый пристав с ним на «вы», а не на «ты». У него сегодня приступ бескорыстной доброты. Мальчик мягкий, симпатичный, чем-то схож с его детьми. Сразу видно — из приличной, из начитанной семьи. Замечает пристав здраво: «Тюрем — много, жизнь — одна. Что бунтуете вы, право? Перед вами же стена». Но улыбка озорная у Володи: «Да, стена, только, знаете, — гнилая. Ткни — развалится она». Обмирает пристав, ежась: «Это слышу я стрезва? Неужели есть возможность, что она того… разва…» Для него непредставимо, что развалится режим, как давным-давно для Рима, что падет прогнивший Рим; как сегодня на Гаити для тонтонов Дювалье, и в Мадриде на корриде, и на греческой земле. Топтуны недальнозорки. Заглянуть боясь вперед, верят глупые подпорки, что стена не упадет. А смеющийся Ульянов ловит варежкою снег, и летит буланый, прянув, прямо в следующий век. Там о смерти Че Гевары, как ацтеки о богах, мексиканские гитары плачут, струны оборвав. Но за ржавою решеткой нацарапано гвоздем по-Володиному четко: «Мы пойдем другим путем». Может, слышно в Парагвае: «Перед вами же стена…», а в ответ звучит: «Гнилая… Ткни — развалится она». И в отчаянном полете карусельного коня продолжается, Володя, вечно молодость твоя. Бедный пристав — дело скверно. Не потей — напрасный труд. Что ломает стены? Вера в то, что стены упадут! |
