Обещания повышений и наград не были забыты, а для желавших воспользоваться ими тотчас же были приготовлены векселя, драгоценные вещи и деньги. Многие отказались, чтоб не сочли их усердие продажным; но архиепископ Новгородский не был в числе таких, и зато первый подал пример клятвенного обещания, которому все тут же последовали, — поддерживать права на престол коронованной супруги Петра Великого[110]. Архиепископа Псковского не было при этом. Его, как ревностного приверженца государыни, не было надобности подкупать, и она не хотела, чтоб он оставлял императора, которого напутствовал своими молитвами. Собрание разошлось, оставив других вельмож спокойно наслаждаться сном. Меншиков, Бассевич и кабинет-секретарь Макаров в присутствии императрицы после того с час совещались о том, что оставалось еще сделать, чтоб уничтожить все замыслы против её величества.
Князь полагал, что необходимо безотлагательно арестовать всех главных злоумышленников. Но Бассевич представлял, что такая мера может произвести смятение и что если противной партии удастся восторжествовать, то участь императрицы и её приверженцев будет тем плачевнее. По его мнению, следовало прибегнуть к хитрости и уклоняться от всякого предприятия, которое могло бы обнаружить всё дело перед глазами черни. Макаров был того же мнения, а императрица никогда не любила крутых мер; поэтому немедленно общими силами составлен был план для действия в решительную минуту, которая последует за смертью императора, и так как тут необходимо было содействие многих лиц, то каждый обязался дать надлежащее наставление тем, которые были ему наиболее преданы, или находились в его зависимости. Так прошло остальное время ночи.
Император скончался на руках своей супруги утром на другой день, 25-го января[111]. Сенаторы, генералы и бояре тотчас же собрались во дворец. Каждый из них, чтоб быть вовремя обо всём уведомленным, велел находиться в большой зале своему старшему адъютанту или чиновнику. В передней они увидели графа Бассевича. Большая часть из них смотрела на него, как на опального, и даже друг его Ягужинский не решался подойти к нему. Но он сам протеснился вперед, чтоб приблизиться к нему и сказал вполголоса: «Примите награду за предостережение, сделанное вами вчера вечером. Уведомляю вас, что казна, крепость, гвардия, синод и множество бояр находятся в распоряжении императрицы, и что даже здесь друзей её более, чем вы думаете; передайте это тем, в ком вы принимаете участие, и посоветуйте им сообразоваться с обстоятельствами, если они дорожат своими головами».
Ягужинский на замедлил сообщить о том своему тестю, великому канцлеру графу Головкину. Весть эта быстро распространилась между присутствовавшими. Когда Бассевич увидел, что она обежала почти всё собрание, он подошел и приложил голову к окну, что было условленным знаком, и вслед за тем раздался бой барабанов обоих гвардейских полков, окружавших дворец. «Что это значит? — вскричал князь Репнин[112]; — кто осмелился давать подобные приказания помимо меня? Разве я более не главный начальник полков?» — «Это приказано мною, без всякого, впрочем, притязания на ваши права, — гордо отвечал генерал Бутурлин, — я имел на то повеление императрицы, моей всемилостивейшей государыни, которой всякий верноподданный обязан повиноваться, и будет повиноваться, не исключая и вас».
Всеобщее молчание последовало за этою речью; все смотрели друг на друга в смущении и с недоверием. Во время этой немой сцены вошел Меншиков и вмешался в толпу, а немного спустя явилась императрица, поддерживаемая герцогом Голштинским, который провел ночь в комнате великого князя. После нескольких усилий заглушить рыдания, она обратилась к собранию с следующими словами: «Несмотря на удручающую меня глубокую горесть, я пришла сюда, мои любезноверные (mes chers fils), с тем, чтобы рассеять справедливые опасения, которые предполагаю с вашей стороны, и объявить вам, что, исполняя намерения вечно дорогого моему сердцу супруга, который разделил со мною трон, буду посвящать дни мои трудным заботам о благе монархии, до того самого времени, когда Богу угодно будет отозвать меня от земной жизни. Если великий князь захочет воспользоваться моими наставлениями, то я, может быть, буду иметь утешение в моем печальном вдовстве, что приготовила вам императора, достойного крови и именитого, кого только что вы лишились».
Меншиков, как первый из сенаторов и князей русских, отвечал от имени всех: что дело, столь важное для спокойствия и блага империи, требует зрелого размышления, и что поэтому да соблаговолит её императорское величество дозволить им свободно и верноподданнически обсудить его, дабы всё, что будет сделано, осталось безукоризненным в глазах нации и потомства. — Императрица отвечала: что действуя в этом случае более для общего блага, чем в своем собственном интересе, она не боится всё до неё касающееся отдать на их просвещенный суд; и что не только позволяет им совещаться, но даже приказывает тщательно обдумать всё, обещая с своей стороны принять их решение, каково бы оно ни было.
Собрание удалилось в другую залу, двери которой заперли. Князь Меншиков открыл совещание, обратившись с вопросом к кабинет-секретарю Макарову, не сделал ли покойный император какого-нибудь письменного распоряжения и не приказывал ли обнародовать его? Макаров отвечал, что незадолго до последнего своего путешествия в Москву государь уничтожил завещание, сделанное им за несколько лет перед тем, и что после того несколько раз говорил о намерении своем составить другое, но не приводил этого в исполнение, удерживаемый размышлением, которое часто высказывал: что если народ, выведенный им из невежественного состояния и поставленный на степень могущества и славы, окажется неблагодарным, то ему не хотелось бы подвергнуть своей последней воли возможности оскорбления; но что, если этот народ чувствует, чем обязан ему за его труды, то будет сообразоваться с его намерениями, выраженными с такою торжественностью, какой нельзя было бы придать письменному акту. Когда Макаров умолк, архиепископ Феофан, видя, что вельможи несогласны в мнениях, обратился к собранию с просьбою позволить и ему сказать свое слово. С трогательным красноречием указал он присутствовавшим на правоту и святость данной ими в 1722 году присяги, которою они обязались признавать наследника, назначенного государем. Некоторые возразили ему, что здесь не видно такого ясного назначения, как старается представить Макаров; что недостаток этот можно принять за признак нерешительности, в которой скончался монарх, и что поэтому, вместо него, вопрос должно решить государство. На такое возражение Феофан отвечал точною передачею слов императора, сказанных у английского купца накануне коронования императрицы, которыми его величество, открывая свое сердце перед своими друзьями и верными слугами, подтвердил, что возвел на престол достойную свою супругу только для того, чтоб после его смерти она могла стать во главе государства. Затем он обратился с вопросом к великому канцлеру и ко многим другим, при которых сказаны были эти слова, помнят ли они их? — Отдавая долг истине, те подтвердили всё приведенное архиепископом. Тогда князь Меншиков воскликнул с жаром: «В таком случае, господа, я не спрашиваю никакого завещания. Ваше свидетельство стоит какого бы то ни было завещания. Если наш великий император поручил свою волю правдивости знатнейших своих подданных, то не сообразоваться с этим было бы преступлением и против вашей чести, и против самодержавной власти государя. Я верю вам, отцы мои и братья, и да здравствует наша августейшая государыня, императрица Екатерина!» Эти последние слова в ту же минуту были повторены всем собранием, и никто не хотел показать виду, что произносит их против воли и лишь по примеру других. После того князь Меншиков, в сопровождении всех прочих, возвратился к императрице и сказал ей: «Мы признаем тебя нашей всемилостивейшей императрицей и государыней и посвящаем тебе наши имущества и нашу жизнь». Она отвечала в самых милостивых выражениях, что хочет быть только матерью отечества. Все целовали ей руку, и за тем открыты были окна. Она показалась в них народу, окруженная вельможами, которые восклицали: «Да здравствует императрица Екатерина»! Офицеры гвардии заставляли повторять эти возгласы солдат, которым князь Меншиков начал бросать деньги пригоршнями.
