Лавриков не особенно вник в слова врача, понял только одно: придется до утра побыть на месте. После ужина он сбегал в магазин, принес, спрятав за рубашкой, бутылку водки и, юркнув в свою комнату, придвинув к двери стол, чтобы никто не мог войти, стал пить мерзкий напиток…

Тоска по жене и дочери весь день душила Миню, как толстая змея, обвив ему шею… И сейчас он плакал. Как они там без него? Не выгнал ли золотоволосый адвокат из дому? Может быть, телеграмму дать: НЕ СМЕЙ ВЕРНУСЬ ДОЛГ ОТДАМ.

Но вернется ли Миня? И когда? И где деньги такие, наконец, заработает?

А что, если часа на два тайно пробраться в родной город, предварительно отпустив усы и напялив очки со стеклами, чтобы никто не признал? Милая Татьяна, как она там, гордая, замкнутая? А может, и улыбается на людях, хоть и кошки на сердце скребут? Она сильная… Но какой бы сильной ни была, если муж исчез…

Нет, нет, Миня не выдержит смотреть издалека, подбежит к ней, как лунатик по доске лунного света… Нет.

Видимо, долго теперь суждено Мине скитаться по лабиринтам…

Но не предал ли он, не вернувшись домой, а еще точнее — не продал ли он жену Каргаполову? Квартира заложена, золотоволосый Славик своего не упустит… будет торчать днем и ночью на пороге… А где Татьяне взять такие деньги? Может быть, в мэрии дадут кредит, что им стоит? Но и там постараются за оказанную помощь что–нибудь получить… хотя бы поунижать Татьяну… Конечно, она устоит, но если мужа не будет год–два–три…

«Лучше не думать. Я невезучий, я плохой человек. Она достойна более красивой судьбы».

Едва рассвело, Миня выскользнул из больницы и направился к местной церквушке, раскрашенной, как попугай, в синие и зеленые тона. Ее еще не открыли. Хотя с тыльной стороны мелькнул узкоплечий поп, с брюшком и красными, словно накрашенными губами. Но священник почему–то медлил. Миня подождал, махнул рукой, купил у сидевшей возле входа на скамейке бабули тридцать семь крохотных желтых свечек — по числу прожитых лет — и побрел на берег старицы.

Здесь, уйдя за могучие ветлы в камыш, в сырое затишье, он затеплил по очереди свечки и воткнул в илистые кочки, между корнями рогоза, и упал рядом на цветочный жухлый подол угора и заплакал.

«Прости меня, Создатель, Небесный глаз, Великая совесть вселенной, если ты есть… за то, что возжелал легких денег… а потом предал родных мне людей… прости за слабость мою, за блуд мой, за то, что не устоял перед мерзкими соблазнами плоти, за то, что пил ведьмино зелье и марал уста черными словами, за ложь и угодничество, которое допустил на днях… Хотел забыться, забыть себя вчерашнего… и это почти удалось… Но клянусь, Всевидящий и Всеведающий, клянусь на коленях впредь обходиться без тяжких грехов, которые ничто не может оправдать… Прости, Боже, если ты есть…»

Проходила мимо бабка с веслом и сетью на плече, что–то спросила — он не слышал. Пронеслись по небу со свистом гуси, ушли за урёму.

Ветер несся над водой, набегая на ветлы, выворачивая узкую листву, делая их серебряными и вдруг даже зеркальными, и Миня словно впервые замечал их над собой…

Боже, какая красота земная вокруг, а ты чем занимался этот месяц?!

Встал опустошенный, слабый. Но словно и впрямь кто–то грехи ему отпустил.

Медленно поднялся в городок на холмах, он брел к больнице, спотыкаясь на бугристом и лопавшемся асфальте райцентра — видимо, снизу пытались вылезти к свету и, задыхаясь, помирали росшие здесь когда–то прежде деревья…

Пришел в больницу, а там его уже ищут — сам главврач, Олег Анатольевич, спрашивал о нем. Он сегодня в дорогом костюме, с платочком в нагрудном кармашке, в очках с золотой оправой, с золотым же широким кольцом на правой руке, на безымянном (холостой) и черным агатом на левой. Рядом с ним высоченная дама в бифокальных очках, с седыми кудельками, увенчанными жалким полудетским бантиком, с записной книжкой в руке. Оба в белых сверкающих халатах.

Они пошли по палатам и долго ходили, взглядывали на потолок, на стены, потом закрылись в кабинете главврача. И вдруг стали приглашать туда больных в сопровождении санитаров Вадима и Мини.

И Миня, присутствуя при этих разговорах, услышал самые неожиданные вопросы главврача, как будто не он, главврач, еще месяц или полгода назад принимал этих подопечных на лечение, как будто все позабыл. И самое удивительное, он позволял и гостье задавать вопросы.

— Вы сюда попали по своей воле? — спрашивала женщина. Ну разве можно психу задавать такой вопрос? Она, наверное, представитель какой–нибудь очень либеральной партии. Эх, поговорить бы с ней tet–a–tet Лаврикову!

— Меня посадили соседи, — отвечал тихим голосом больной Кирьянов, коренастый, с плешью. Почему и кличка у него в больнице была Аэродром. — Потому что я знаю, они воры, украли три километра. Даже три с половиной.

— Как можно украсть три километра?.. — ласково удивлялась женщина под поощрительным взглядом толстого главврача. — Тем более — три с половиной.

— Да проводов же! — отвечал, гнусавя от раздражения, больной. — Алюминий — это металл, металл сдают в ларьки, куда принимают любой цветной металл. Я восстал против воров в нашем селе, и они объявили меня безумным.

— А, — улыбка у гостьи погасла. — Да вы совершенно нормальный человек. — Она поправилась. — Возможно, прежде вы нечетко объяснили, а сейчас вот мне все понятно. Спасибо. Если желаете, мы можем вас выписать.

— Конечно, желаю! — загорелся Кирьянов. — А то и жену мою с пути истинного свернут… все с подарками, гады… то косынку, то шоколадку несут… Ворье! Всю Россию разворовали!

— Да, да… — кивнул главврач. — Надо возвращаться домой и брать власть в свои руки. Следующий!

Следующим был солдатик Сытин, который в своей армейской форме и в больницу попал, рыжий, худой, как вытеребленный ветром колосок ржи.

— А вы за что были определены ко мне? — спросил с самой доброжелательной улыбкой Олег Анатольевич. — Ну, как бы заново осмыслив… расскажите о себе четко и просто.

— Четко и просто? — играл злыми скулами солдат. — Хотел убить… неверную жену… а они меня в дурдом. Я ее все равно прибью. Хоть просижу тут сто лет.

— Думаете так долго прожить? — еще шире, как кот, улыбнулся Олег Анатольевич.

— Да, — глядя мимо него, невозмутимо отвечал Алеша Сытин по кличке Ненасытин, он много ел, да не в коня корм. — Когда есть цель, человек живет сколько надо. — Он, ответивший так, вряд ли читал мемуары о Гёте, где великий немецкий поэт любил повторять приблизительно эти же слова. Миня помнил их со школы.

— Но вы же не убьете ее прямо с порога… может быть, о чем–то спросите? — задала вопрос, переглянувшись с главврачом, гостья в двойных очках.

— Конечно, — солдатик понял намек. — Что я, Отелло? Пусть расскажет. Пусть. От кого сын. Если сама не разрешала никакие контакты перед отъездом… болела, видите ли, гриппом. Что мне грипп? Я в ледяной воде купаюсь, и мне ничего!

— Что ж, — удовлетворенно вздохнул главврач, ставя крестик в списке. — Речи ваши вполне разумны. Думаю, мы можем вас отпустить домой. Если, конечно, вы туда хотите…

— Остальные и вовсе здоровые, — широко улыбнулся всеми золотыми зубами Олег Анатольевич. — Дело в том, господа, что нашу больницу закрывают в связи с выздоровлением основной части пребывавших у нас. А вот обычную больницу снова расширили. Троих лежачих переводят в отдельную палату в той половине здания, здесь начинают ремонт. Так что всех вас развезут по домам. Санитарам, которые помогут сделать это, мы заплатим. Эти сутки закроем вам, как… неделю работы.

«Щедро!» — подмигнул Лаврикову санитар Вадим, который скучал у порога и перебирал ключи в руке. А Сытин, бывший солдат, вскинулся, затрепетал, схватил Лаврикова за руку:

— Сопроводишь меня, ладно? Миня, я тебя полюбил, не бросай!.

— И меня!.. — заговорили сумасшедшие. — Ты, ты нас повезешь домой! Только тебе доверяем!

Главврач быстро навел порядок.

— Мы вас разделим на две группы — по месту жительства. На запад повезет Вадим Алтынцев, а на восток — Михаил Тихонов. Кто возражает?