Для начала, чтобы успокоиться, окунула глаза в свои цветы, высаженные справа и слева полукругом возле домика — малиновые астры и белые пионы, которые так любил Миня, похожие на маленькие тугие облака… а рыжие циннии, а синие флоксы, а оранжевые титонии и монарды… А уж бархатцы, бархатцы красно–золотистые, вот они, стоят как солдатики! Миня любил их носом потрогать.

Татьяна специально отпросилась у первого заместителя мэра, сказав, что трава забила весь огород. И в самом деле, сделай два шага — словно камыш над озером, стоит лебеда, лезет пырей, вымахал и уже пушится молочай. Натянув перчатки с красными резиновыми наконечниками, взяла маленькую лопаточку — размером с ладонь — и, согнувшись, вошла в зону травы. Господи! Почему сорняки такие мощные?! Да потому, конечно, что здесь, на холмах за городом, где выделили небогатым людям участки, у них, у сорняков, веками была родина. За две недели свободы прострочили Татьянины грядки так густо, что лука не видно, свекла попряталась… а уж фасоль и вовсе закрыта, как занавесом.

Вот молочай, казалось бы, хлипкий, отрывается легко, а корень остается, а потом на этом месте из земли выскакивает пучок юных молочаев. Миня как–то сказал, что молочко в этих растениях — тот же каучук, если бы научиться перерабатывать…

Татьяна работала в Мининых синих трико, к наступлению сумерек от усталости начала опускаться на колени, потом села, настелив газет на бревешко, которое воры не сумели спалить в костре возле домика.

Отвыкла от физической работы. Подняла взгляд — а вишня–то уже темно–красная, переспела, ее–то надо бы тоже снять. Доковыляла до куста, принялась сдергивать и есть… сладко–то как.

За спиной хмыкнули и зааплодировали. Татьяна резко обернулась. Кто это?!

— Извините, сударыня, шел мимо и восхищенно остановился! — Это еще один сосед по дачному кооперативу, полуспившийся актер из местного театра Соколовский, высокий, узкоплечий, с редкой рыжеватой бородой, в которую он все время усмехается короткими губками и этим раздражает Татьяну.

— Здрасьте, — Татьяна молча ждала, что последует далее. Уж не скажет ли, что и у него Миня деньги занимал?

Но Соколовский, человек все же умный, решил, видимо, сыграть в обратную игру. Выказать некое благородство.

Усмехаясь своей таинственной и все же подловатой улыбкой алкаша–попрошайки, он молча подошел ближе, сунул руку в один карман, в другой, что–то нащупал, поиграл там пальцами (уж не прикидывая ли, сколько дать?) и вынул розовую сотенную бумажку.

— Вот… прошу великодушно простить, — заговорил он, настойчиво заглядывая в глаза своими немигающими серыми, — задержался с отдачей… брал у Михаила… конечно, мог бы подождать… но поскольку занимал на месяц, то и отдаю не позже… — И он протянул деньги, и Татьяна, вспыхнув от недоверия (не обманывает ли актер?!), отступила на шаг. — Ну, чего вы, Татьяна Сергеевна?! Не с процентами же — между своими?!

— Да о чем вы?! — пробормотала Татьяна, и деньги пришлось взять. — Только мне он ничего не говорил…

— А зачем он будет говорить?! — рассмеялся актер, выкатывая темные обкуренные зубы. — Если бы это он занимал… да и в таком случае — зачем туманить столь прелестную головку?..

Татьяна неловко сунула деньги в карман куртки, все больше подозревая, что актер придумал свой долг с единственной целью предстать красиво перед ней. Наверное, теперь он чего–нибудь потребует: пойти в его недостроенный коттедж, поговорить по душам, вина выпить и пр. И Татьяна, торопя события, улыбнулась и как бы легкомысленно бросила:

— Вот и спасибо… как раз на такси… заработалась и подумала, как бы теперь быстрее домой добраться. Хотите вишни? — Кивнула на кусты и пошла складывать лопаты и перчатки в гараж.

Услышала шаги. Наверное, уж не набросится сзади.

— Я почитаю вам, Татьяна, — встав довольно близко, произнес актер, напрягая голос, как Каргаполов, делая его по тембру богаче, — монолог Гамлета. В переводе, естественно, Бориса Леонидыча.

Быть иль не быть, вот в чем вопрос.

Достойно ль

Души терпеть удары и щелчки

Обидчицы судьбы иль лучше встретить

С оружьем море бед и положить

Конец волненьям? Умереть. Забыться…

Татьяна, стараясь не суетиться, заперла гараж, затем повесила купленный еще Миней новый замочек на дверной косяк избушки — пусть издали кажется, что дверь заперта.

— Извините, — буркнула Татьяна.

— Понимаю, понимаю, — снисходительно пробормотал он. — Но каково, да?! Особенно про «униженья века, позор гоненья… надменность власть имущих…»

— Да, да. Спасибо, я поехала.

Покосилась — а он все стоит, корябая пальцем бородку, с понимающей улыбкой глядя в спину одинокой женщины. Наверное, решил, что первая попытка приручить прошла успешно. Ну, давай–давай. Прохладно улыбнувшись ему и тут же картинно погасив улыбку, Татьяна быстро зашагала (так и оставшись в трико) в сторону автобусной остановки.

Уже сгустились синие сумерки, но фонари здесь никогда не горят… Боже мой, дома ли дочь? И что делать с кошкой? И как быть с телефонными звонками? Если вправду Миня назанимал такие огромные суммы, как их вернуть?..

Дочь была дома. И не одна — со своей подружкой Леной. Они сидели рядком, включив магнитофон, но не музыку они слушали — заново и заново обсуждали свидание матери с Каргаполовым. Конечно же, Валя тогда немножко подсмотрела и подслушала.

И с тех пор ходила, как больная, вспоминая разговор взрослых, переживала так остро, как будто у нее, у Вали, вырвали сразу несколько зубов.

Неужто мать изменит папе? И соединит жизнь с этим толстоносым? А как же она, Валя? Она его никогда не назовет папой! Она верит: папа живой. Может быть, он в Чечне, а может, в Америке, но он даст о себе знать. Если бы был мертв, нашли бы труп. За истекшие недели, как доподлинно узнала Валя из газет, в области обнаружили сорок два трупа в земле и в бетоне, и все они идентифицированы, то есть абсолютно точно известно, кто это такие.

Значит, или папа далеко погиб, что почти исключено, или он жив. Но не может пока дать знать о себе. А этот тип с желтыми волосами ведет себя уверенно, как киноартист Харатьян. Считает, видимо, что неотразим. У него, видишь ли, белый плащ и белые ботинки с английскими флажочками, пришитыми сбоку. Явился в темных очках, хотел, видимо, разыграть маму, идиот.

Валентина не сразу рассказала подруге все детали. Но сегодня — с самого начала и до конца. Лена по обыкновению сунула жвачку в рот и принялась думать. И вдруг:

— Валька! — Оглянувшись, прошипела страшным шепотом. — Это был твой отец!!!

— Ну, скажешь тоже! Ха–ха! Что я, папу не узнаю! Он мимо прошел! Я же говорю — высокий!

— В шляпе все кажутся высокими.

— Да папа никогда не носит шляпы. И темные очки.

— Вот! Это специально, чтобы не узнали!

— Да брось ты! — уже сердилась Валя. — Что я, папин голос не узнаю?

— А вот мой узнаешь? — Лена исказила голос. — Только так, господа, только так!

— Ой, прямо наш завуч!.. Но папин–то голос… И вообще, они с мамой говорили, как старые знакомые. Он и папу знал. В женихи набивается. Мама отказала. Резко так.

— Ну, тогда другое дело. Другое дело. — Лена усиленно жевала, выдувая пузыри. — Хотя… Надо подумать. Я еще и не такие дела распутывала! Я на юридический пойду… А ты?

— Не знаю! — Валя, как мать, поднесла мизинцы к вискам. — У этого ботинки сорок четвертый размер… а у моего ножки маленькие…

Лена саркастически улыбнулась в ответ.

— И запах одежды…

— Человек три месяца в бегах… тут дымом будешь пахнуть!

— Как раз наоборот! Дорогими духами пахнет!

— Маскировка!.. А приходил денег взять из тайника… Ты же не видела их руки? Вот спроси у мамы, кто приходил… сразу запутается.

Валя не выдержала муки неведения.

— Мама!.. Мам!..

Из ванной, умываясь после работы на садовом участке, выглянула мать.

— Что, доченька? Звонят?

— Нет. Мам, я смотрю на днях на улице — от нас человек вышел… Кто это?