Марина явилась к Мине ночью, когда он уже лежал в койке, а дверь замкнуть невозможно — нет никакого крючка.
— Можно? Простите? — И включив свет, села поодаль — в голубом халатике, — поджав голые красивые ножки, раскрыв на коленках книгу. — Вот послушайте. — И начала вслух читать «Песнь песней Соломона».
Когда–то Лавриков читал эту главу из Ветхого завета, помнил яркий слог, там очень много пышных метафор, иногда немного смешных. Опять же ноги женские, как колонны, и прочее. Но возвышенный язык ему всегда нравился.
Да лобзает он меня лобзанием уст своих!
Ибо ласки твои лучше вина…
Не смотрите на меня, что я смугла,
Ибо солнце опалило меня…
Сыновья матери моей разгневались на меня,
Поставили меня стеречь виноградник, —
Моего собственного виноградника я не стерегла…
Скажи мне, ты, которого любит душа моя:
Где пасешь ты, где отдыхаешь в полдень?..
Причем, не сразу понятно, кто где говорит, Соломон или красавица. Это великий диалог.
— Да, — сказал Миня. — Здорово. Я даже думаю, это говорит единый вселенский разум.
— А теперь, — медсестра его не слушала. Она выложила ему на ладонь три зелененьких шарика. И, немного смутясь, прошептала: — Это чтобы вы спокойно спали, таблетки… — И протянула маленькую бутылочку «Святого источника», которую принесла в кармане халата. — Запейте.
Завороженный ожиданием непонятно чего, Миня выпил, а Марина, выключив электричество, легкими шагами упорхнула…
И он проснулся среди ночи с невыносимым желанием женщины. Все тело пронизывали сладостные судороги. Как это гнусно! Он ложился и так, и этак… да что же это такое? Это действуют таблетки? Но зачем такие? Или она ошиблась?
На следующий вечер после работы Миня, осунувшийся, лежал в кровати, читая какую–то глупую книгу про разведчиков — нашел на полке. Не дай бог, опять придет Марина! И она снова пришла и снова была в голубеньком халатике, небрежно завязанном на поясок, смоляные волосы брошены на плечи, и нет в ее облике чего–либо опасного, от ведьмы или просто распущенной женщины. Она ему читала стихи Фета о любви:
— Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног. В гостиной без огней
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.
Ты пела до зари, в слезах изнемогая… —
дочитала и снова насыпала в ладошку Мини таблеток.
— Что это? — спросил он, страшась предстоящей ночи. — Снотворное?
— Успокаивающее, — удивленно ответила она. — Выпейте.
И снова он выпил, и снова среди ночи был готов лезть на стены или отсечь к чертовой матери этот идиотский отросток, которому завидуют крохотные девочки, увидев сие у своих крохотных одногодков… Пошлость! Пошлость! Хватит! Она явная нимфоманка! Надо отвлечься! Он схватил со стола книгу по психиатрии Э. Русакова, давно хотел почитать. Не получается!..
На следующий, третий вечер, как в сказке, где всё до цифры три, она вновь явилась в темноте, как таинственная фея, села вовсе неподалеку и, уже не включая света, стала шепотом рассказывать про знаменитых и прелестных красавиц прошлого — про жену Пушкина Наталью и про Марию Кюри, про Жанну д’Арк и Гала у Сальвадора Дали, про Прекрасную Даму Блока и Лилю Брик… И снова дала таблеток и улетела…
И когда среди ночи он плакал, закусив подушку, дверь тихо отворилась, и Марина предстала перед ним, сбросив халатик, — еле различимая, но тускло светящаяся, нагая, как белая мраморная статуя…
И он бросился к ней, как никогда в жизни не бросался к женщине, метнулся, как некий порабощенный зверь, упал на пол, целовал ей руки и колени, и овладел ею на ветхом, скользящем по полу коврике, и потом они оказались на кровати его, и он терзал ее, и она, запрокинув голову, все время молчала, только смотрела странными узкими глазами ему в глаза…
И только под утро, уже в дверях, обернувшись, произнесла наставительно:
— Теперь ты понимаешь, как важна на свете женщина…
Что за этим стояло, какие перенесенные ею страдания, феминистка она, что ли, Миня, конечно, не знал, да и не желал бы теперь узнавать… Одно было понятно: он пал окончательно. Утонуть бы в пьянстве, да нужно работать… можно и в работе забыться… выносить судки из–под тяжелых больных, мыть коридор, сшивать порванные ремни…
Или бежать немедленно из этой психушки, пока странная красотка не свела и его с ума! Сладострастие и мерзость! Содом и Гоморра! Падать ниже некуда! Ниже — только геенна огненная! Он весь в смраде! Где, в какой реке теперь отмоется?!
Трясясь от пережитого, мокрый, ненавидя себя, на заре, еще в сумраке, чтобы узнать время, он протянул руку и включил старую «Спидолу», стоявшую на полу, и оттуда, из хаоса звуков, вдруг вырвался звонкий женский голос, говоривший на английском. Миня вскочил в постели и посерел лицом. Ему показалось — здесь, рядом, жена Таня! Нашла его…
Бежать!!! Решено!!! Но уйти из райцентра до всеобщего подъема, до завтрака, он не успел. Прошмыгнул в больницу — хотел в сумерках прихватить из кладовки какой–нибудь ватник, потому что простуда не отпускала его, кашель выдирал из легких болезненные и щекочущие клочья, — так можно и свалиться. А если он свалится, ему возле Марины — смерть…
Однако в столь ранний час везде горело электричество, весь персонал был на ногах, включая доселе улыбчивого, а сегодня вдруг насупленного, раздраженного главврача. Что–то случилось?
11
Татьяна не успевала управиться с домашними делами — подолгу задерживалась на работе. Иностранцы, как пчелы на мед, летят в Сибирь. А через день–два уже сентябрь, Валечке идти в школу, до сих пор не куплены новые учебники, фломастеры, ручки, красивые тетради (все же девочке надо красивые!), также были обещаны ей туфли на широких каблуках… всего на тысячи полторы забот. Да и у самой Татьяны забота: обломилась шпилька, попала в щель между плитами тротуара, все же асфальт более щадящ для обуви, а эта горбатая модная мозаика на городской земле с приходом заморозков станет истинным бедствием, покрывшись панцирями льда. В прошлом ноябре, помнится, дочка упала, расшибла колено…
Нету, нету времени! До сих пор не уплачена квартирная плата за июль, а банк «Факел», куда положено платить, работает только до шести вечера, почта же, куда несем деньги за телефон, в семь также закрывается. А тут еще у кошечки Люси нарастает и нарастает любовное недомогание — животное жалуется, кричит. То ли капать ей на нос контрацептивы, то ли везти в ветеринарную лечебницу делать операцию… Господи, а еще имеется, никуда не делся, дачный участок, который издали, из–за дымных труб города, словно вопит во все свои зеленые дудочки и жалобно моргает цветами. К счастью, недавно вновь сыпало дождем, не повянет, наверное, зелень, не согнется до земли. Смородину Татьяна успела собрать в одно из воскресений, почти полное ведро получилось. Но надо бы и стручковую фасоль не упустить, пока не ожестенела…
Автобус, как всегда, не доезжает до ворот дачного кооператива «Наука» с километр, и Татьяна сегодня замарала сапоги до колен, пока добралась по склизким переулочкам, заросшим бурьяном. Вот он, родной деревянный домик, неказистый, размером 2,5х 3,5 метра, с железной трубой и двумя флюгерами, его сложил когда–то из бруса Миня. Дверь не запирается, потому что воры уже не раз отдирали фомкой скобу вместе с замком, и теперь край двери измочален, словно его грыз некий зверь. Внутри крохотная печурка из кирпича, она на месте, топчан и стол целы, а вот стула нет — сожгли, только обугленная ножка осталась… Что же украли на этот раз бомжи? Исчез электросамовар, который, обернув в старые газеты, Татьяна затолкала недели две назад под топчан. Исчезли алюминиевые ложки и вилки, хотя были подвешены на ниточке над дверью и завешаны старым полотенцем. Воры поозирались — увидели. Никаких постелей тут, конечно, Лавриковы давно не держат — уносят в железный гараж.
Отперев гараж, Татьяна окинула взглядом его почти пустое пространство, где пара колес от «хонды» (ах да, машину недавно забрал сосед по участку Тундаков), да в дальнем углу старый трехколесный «ИЖ» — Миня не успел его красиво покрасить, чтобы дочь не стеснялась ездить… канистры, вилы, лопаты… И Татьяна заплакала. Нет, надо работать, работать.
