— Кого ищем?
Узнав, о чем хлопочет Лавриков, сразу сделали скучные лица. Один, постарше, не глядя в глаза, объяснил, что нынче грузчики имеются при каждой торговой точке, в райцентре все разбито по зонам. И выходит, прокормиться негде. Не пойти ли пешком обратно в село к Люське? Тем более что там осталась красная пуговка с черным нутром в горшке с геранью. Зачем она нужна Мине? Он уже не помнит, но помнит — нужна.
Но где это село, в какой стороне? По небу проплыл, крутя лопастями, вертолет. Вот с генеральского вертолета, наверное, видно все вокруг… и домики совхоза имени ХХ партсъезда…
Лавриков долго тащился по бугристому асфальту, услышал во дворе с открытыми воротами визгливую музыку, вздохи медных труб — кого–то хоронят. Подошел посмотреть. Покойник лежал в гробу на двух табуретках возле подъезда, женщины утирали глаза, мужчины, уже пьяные, играли желваками, словно готовясь немедленно кому–то за что–то отомстить. И только маленький мальчик в костюмчике, лет пяти, с круглыми синими глазами, смотрел, растерянно смеясь, как воробей бегает под гробом, клюя черно–белую подсолнечную лузгу и сердито выплевывая — пустая…
Миня побрел дальше и увидел нарисованную змею над рюмочкой и вывеску: «Городская больница № 1». Открыл скрипучую дверь в холл, улыбнулся и приблизил простоватое свое лицо к окошку регистрации.
— Медбла… медбратья не нужны?
— Братья нужны, — ответила смешливая девица, — только не на работе.
Но в это время мимо проходила грузная тетка в белом халате. Остановилась, оглядела, поджав нижнюю губу, небритого голодного Миню в полосатых брюках, в смешной клетчатой рубахе.
— Ты хоть отличаешь руку от ноги? Перевязки делать умеешь?
— Нет, — ответил честный Миня.
— Тогда иди в психушку, — прищурилась она. — Там одного санитара на днях психи задушили. Вакансия.
«Это по мне, — горестно кивнул Миня. — Наконец–то. В психушке я еще не бывал».
— А где она?
— А с другой стороны. У нас тут обычная больница, а с той стороны… это после того, как психи сожгли свою больницу.
И Миня обошел здание горбольницы — здесь ржавая вывеска гласила: «Психиатрическая клиника № 1». Он подумал: «Именно здесь твое место. Здесь люди куда более несчастны, чем ты, — они лишены разума. Вот кому ты должен служить».
10
В маленькой прихожей (приемном покое) за столом сидели две девицы, одна курила, другая писала в журнал.
— Вам кого? Сегодня нет свиданий, — процедила курившая, не вынимая сигарету изо рта.
— Даже с вами? — вымученно сострил Миня. — Я работу ищу. Только у меня водой паспорт унесло. Но насчет меня можете проверить в милиции, они знают — позвоните дежурному Бабкину.
Девицы переглянулись. Курившая была со злым желтым лицом, почти мужицким, а та, что писала, с глазами длинными, как у японки, и очень грустными.
— Есть там такой, — сказала она. — Ну, а жилье имеется?
— Жилья нет. Но я могу жить, где угодно. Найдется же у вас койка.
Девицы еще раз переглянулись.
— Я думаю, Олег Анатольевич не будет возражать, — сказала писавшая. — Главное, вы держитесь с больными просто, не угрожая и не боясь. Как если бы вы сами были из их среды. — И она чуть покраснела.
Миня кивнул. Этот совет ему неожиданно понравился. «В самом деле, — подумал он. — Чем я разумнее их, если бросил красавицу жену и юную беззащитную дочь? Скорее забыться в работе!»
Лаврикову выдали белый халат без пуговиц, железную койку с пружинами, повели и указали место, где он может спать — под лестницей на втором этаже, в комнатке кастелянши. Койка встала там как раз по длине комнаты, входную дверь теперь возможно открыть только на 45 градусов, а далее уже некуда. И хорошо. Если что, Миня койку чуть подвинет влево — и дверь не открыть, никто не ворвется.
На работу он с нетерпением вышел с вечера же. Обязанности его состояли в том, чтобы больные не хулиганили, не обижали друг друга, не винтили из ложек пропеллеры, как Чкалов из первой палаты, не лепили из хлеба чернильницы для секретного письма, как больной Ленин из второй палаты, постоянно просивший вместо чернил молока из груди у той самой, курящей злой медсестры, которую он называл Наденькой. А главное — распределение лекарств, и чтобы пили сколько и когда положено, а не прятали под матрас. Лекарства всем были прописаны сильные — элениум и прочие транквилизаторы, а в случае критическом, когда человек начинал бунтовать, кололи строфантин, хотя, говорят, его давно запретили в цивилизованном мире.
К ночи Миня подружился с двумя больными. Один прыгал с балкона четвертого этажа с криком «Да здравствует свобода!» еще лет двадцать назад — и остался жив. И после этого он порывался каждые пять–шесть лет с тем же воплем полететь с балкона, но его вязали и привозили сюда.
— Свобода уже есть, у нас демократия, — объясняла ему жена и объясняли соседи.
— Свободы никогда нет, — отвечал странный больной, кандидат технических наук Андрей Батагов, по кличке Ботинок (если с балкона сбросить ботинок, то ему ничего не сделается).
Другой больной с седыми растрепанными волосами уверял, что он простой человек из народа, проник сюда, доподлинно зная, что тут скрывается от правосудия бывший сотрудник администрации области, который за взятки раздавал лицензии на добычу золота и нефти, а сейчас, с приходом нового губернатора, спрятался в психушку чужого города и будто бы ничего не помнит.
— Вон он! — показал человек из народа на тихого господина перед телевизором, с челкой, с губастой улыбкой вроде кривой краковской колбасы. — Его фамилия Ефимов. Вот смотрите, я сейчас громко скажу… — И седой надрывно крикнул. — Ефимов — вор и симулянт! Вор и симулянт!
И, несомненно, можно было видеть, как тихий человек у телевизора, дернувшись, словно проглотил колбасу своей улыбки, мучительно весь скривился, заерзал на стуле, что–то забормотал.
— Видели?! Всю область, все недра за бесценок отдали Березовскому и Рабиновичу.
Миня помнил, кто такой Березовский, но не помнил, кто такой или который именно Рабинович скупил у нас все недра.
— Вот вам еще Вася скажет.
К Мине приблизился «Вася», носатый, как грач, важный, как маршал, лысый человечек.
— Я тоже человек из народа, — зашептал он, оглядываясь. — Мы проверили у Ефимова квартиру… там, в областном городе. Нету долларов! А как проверили? Элементарно, Ватсон! Звоним в милицию: третий подъезд заминирован… ну, тут же всех из дома… а мы через чердак с фомкой — к Ефимову. Но, увы, нет ничего! Значит, в другом месте заныкал. Будем дожидаться, когда на волю пойдет. Артемовский рудник, гад, загнал за семнадцать миллионов рублей, а там концентрата на миллиард.
Люди из народа сверкали глазами и утирали щеки. Мимо тихо прошел Ленин, он передумал сегодня писать августовские тезисы. Андрей Батагов стоял у зарешеченного снаружи окна, дышал на стекло и рисовал слово «liberté».
— Ну, освоились? — негромко спросила девушка с японскими глазами. Ее звали Марина. Она внимательно следила, как работает новый санитар, как терпеливо выслушивает всех, как разнимает ссорящихся. У Мини лицо ласковое, слова тихие, но больные слушаются его больше, чем Вадима, огромного санитара, похожего на надутую куклу.
Через дня три Марина предложила:
— А не хотите жить в комнате, где мне сдают жилье? Здесь все же шумно. Вы же не отдыхаете.
Дело в том, что больные, полюбив Миню, стали вызывать его и среди ночи — то в шахматы поиграть, то в карты. И Лавриков не высыпался. А Марина ему понравилась. Лицо нежное, маленькое, волосы до плеч. Наверное, можно с ней стихи почитать или музыку послушать.
Марина провела его через улицу в деревянный дом, где жила: у нее отдельный вход с торца, свой ключ. Комната, предназначенная для Мини, рядом с ее комнатой, окна и у нее, и у него выходят на желтеющие березы, на пустырь.
В ее комнате по стенам везде наклеены портреты красивых женщин — здесь и Мадонна, и Алла Ларионова, и Марлен Дитрих, и Елизабет Тейлор… И ни одного мужского портрета. Почему? Весьма скоро эта странность получила объяснение.
