— Не знаю, — тихо отвечал охранник. — Но если что, мы тут соберем… расплатитесь. Не дело вам в «Иваси» время проводить.

Старик кивком простился с камерой и вместе с милиционером ушел. Миня хотел спросить соседей, что такое «Иваси», но сам догадался — видимо, ИВС, изолятор временного содержания.

К вечеру дали кашу с чаем, а ночью тезка, постучав кулаком в верхнюю шконку, шепотом обратился к Лаврикову:

— Слышь, Иваныч, мы с тобой как братья, оба Иванычи, у меня просьба… один хрен — терять нечего, сидеть не пересидеть, да вот думаю — она–то в чем виновата, Машка моя? Ну, баба, ну, дура… я его должен был убить. А у него репа крепкая — хоть и стукнул, утанцевал, хряк! Слышь, тебя, верно, завтра выпустят, ты же не по уголовному, а так… давай, вместо тебя выйду, найду этого Константина, решу с ним и вернусь, на себя все приму — мол, ты ни при чем, а я виноват, чтобы уж заодно отсидеть… Как твоя фамилия?

— Тихонов, — отвечал Лавриков.

— А моя Калита. Веришь? Как в учебнике. Утром выкрикнут тебя — я пойду, ладно? Они же не помнят в лицо никого. А к вечеру вернусь, богом клянусь, Миша! А?

Миня, свесившись, внимательно на него посмотрел. Хорошее такое русское лицо у человека, нос картошкой, под глазом родинка, похожая на веселый синячок. На шее цепочка с оловянным крестиком, концы у крестика лепестками, как у сирени. Миня подумал–подумал и кивнул. Тезка с силой пожал ему руку.

— Тогда одежку мне свою скинь, мою держи… Калита Иван Иванович.

«Наверное, обман откроется, — тоскливо завздыхал Миня. — А за обман тоже дают срока. Но, может быть, это судьба? Если и дадут срок… ну, отправят — и в тюрьме люди живут. Из ученых кто только не сидел? Королев сидел… Ландау сидел…»

На рассвете выкрикнули из–за железной двери:

— Тихонов!

Лавриков подскочил, как в детстве на лошадке, но вовремя опомнился, сник, замер. Зато сосед снизу, уже нарядившийся в тесноватую одежду Лаврикова — жаль синюю рубашку! — пошел на выход. Особенно брюки ему коротки, но вдруг не заметят.

Миновал час, два — Калита не вернулся. Значит, затея удалась — человек пошел мстить. «Но зачем же непременно ему убивать этого Константина? А если у них, у тех, была любовь? А вот если моя жена с кем–нибудь мне изменит… А вот пусть. Лишь бы счастлива была. Я же сам–то пал окончательно, с чужими женщинами соприкасался… Я ее не достоин».

— Разинул рот, а другаря больше не увидишь! — хмыкнул толстяк, который все, конечно, понял. — Мне это по барабану, но ты мудак.

Кто–то внизу, в углу, пробормотал:

— Он поступил, как герой. Про таких книги пишут.

— А ты бы молчал, падла! Брата родного ограбить — это ж надо?!

И снова наступила тишина. Лавриков, свесив голову, попытался узреть того, кто его назвал героем. В сумерках лицом вниз лежал подросток, он больше ничего не говорил.

Утром выкрикнули еще три фамилии — и быстро, перекрестясь, вышли на волю толстяк, сутенер и подросток. Миня остался один.

Ни о чем не хотелось думать — он понимал, что Иван Калита уже не вернется и что ему, Мине, выпадает судьба чужого человека. Он забыл спросить у Калиты, осудили уже его или еще нет. Если нет, предстоит суд, где он, Миня, должен будет объяснять с чужих слов, почему убил жену. Да, убил… потому что застал с ее любовником… ударил поленом… каким поленом? Сосновым поленом, на нем смола была, волосы жены приклеились… кровь… Какой это ужас! Убить человека! Был целый мир со своей вселенной, со своими ощущениями, надеждами, воспоминаниями… глаза сияли, губы прикасались к яблоку… и вдруг лежит мертвое тело, мясо, и оно просто–напросто портится… Впрочем, наверное, уже похоронили несчастную женщину.

Суббота и воскресенье прошли в тишине, никто Лаврикова никуда не вызывал, никто к нему не приходил. Правда, охранник заглядывал:

— Хлеба еще хочешь? Чай будешь?

— Нет.

— Что–то тебя все забыли…

— Да. — И Миня вдруг устрашился — не дай бог, явятся знакомые Калиты. И тогда его здесь могут избить до смерти за помощь, оказанную преступнику. Конечно, изобьют.

Это, наверное, случится в понедельник. Начальство выйдет на работу, откроется железная дверь, гаркнут: «Калита, на выход!», и поведут Миню… но куда поведут? В районный суд? А туда могут вызвать и неведомого Константина? Что–то будет.

И наступило наконец утро понедельника. Но почему–то очень рано, еще Лавриков толком не проснулся, по коридорам милиции загрохотали сапоги. Кто–то наверху, над потолком, кричал в телефонную трубку:

— Что? Что? Понял!.. Есть!..

А неподалеку, за стеной, гремели какими–то ящиками, хлопали дверями:

— А где фильтры? Они же пустые!..

— Не твое собачье дело!.. Сказано — надевай!..

Щелкнул замок в двери ИВС, появился уже знакомый охранник, вертит резиновой палкой, звенит наручниками, рот до ушей.

— Иван Грозный? Или как тебя?.. — Он ловко защелкнул наручники на кистях Мини и толкнул. — На выход! Ты нам тут помеха… посидишь на улице, пока за тобой не подъедут.

— А что происходит? — спросил, как всегда любопытствуя, Лавриков.

— Ну, учения, блин… борьба с терроризмом… — Словоохотливый милиционер вывел арестованного из милиции, посадил на бетонную скамейку и приковал правую руку Мини к арматурной петле, торчащей из бетона. — Бежать тут некуда… сиди и смотри спектакль.

Из его веселых торопливых слов Миня понял: из областной столицы прилетел генерал на специальном вертолете и, может быть, сейчас будет наблюдать сверху, как идет операция по задержанию «чеченцев».

Но в небе, кроме серых туч, ничего пока не было. Тем не менее, стреляя выхлопной трубой, к зданию милиции подкатил короткий автобус и из него с криками «Аллах акбар» высыпали, выхватывая пистолеты, человек семь в черных масках. Вот они топают прямо к крыльцу милиции. Один что–то докладывает, оглядываясь, по рации. Вот другой из них швыряет в открытую форточку окна гранату, но промахивается — слышен звон стекла…

— Ты чё, сука!.. — в окне маячит милиционер. И суетливо надевает противогаз.

Из–за угла здания послышался стрекот — вылетели пять или шесть мотоциклистов, резко остановились и принялись лупить из автоматов по «чеченцам». Те, не оглядываясь, вбежали в дверь милиции. В эту минуту за спиной Мини послышался взрыв, но несильный, — видимо, шумовая ракета или иная шашка. Миня сгорбился на своей скамейке и продолжал изумленно глядеть на операцию.

Автоматчики не успели подбежать к крыльцу, как распахнулись двери и уже ведут «чеченцев» в наручниках, у одного «правильного» милиционера вывихнута или потянута рука, он нянчит ее левой и шепотом ругается:

— Гады, так не договаривались… мне вечером картошку копать…

И кто–то осторожно постучал Мине по спине. Миня обернулся — рядом присел, тяжело дыша, осунувшийся, небритый, черный, как землекоп, Иван Калита.

— Меняемся!.. — прошептал он. — Я тут второй день, а попасть не могу… как им объяснишь?

Лавриков кивнул на прикованную наручником правую руку, но тезка уже орудовал кривым гвоздем. Вот и свободна рука Лаврикова, вот и прикован сам Калита к железной петле скамейки.

— Кепку мою надень на меня. А теперь беги, братишка!.. — Калита посмотрел в глаза Лаврикову. — Хороший ты мужик… никогда не забуду… прощай.

— Убил его? — глухо спросил Миня, стоя за кустом акации.

Тезка мотнул головой, ожесточенно сплюнул.

— Пожалел собаку. Ладно. Прощай.

С площади уехали и автобус, и мотоциклисты. К Калите подбежал другой, к счастью, милиционер, жуя колбасу, отцепил руку и повел арестованного куда–то вдоль по улице. Прощай, дружок. Господи, как только не переламываются судьбы…

Миня постоял, глядя вслед, и вдруг ощутил сильнейший голод, до спазм в желудке, побрел искать гастроном. Может быть, грузчики нужны. Надо где–то заработать.

Он увидел длинное здание, слоёное по вертикали — из красного и белого кирпичного «теста», вывеска гласит: «Зебра». И пониже: «Супермаркет». Обошел магазин сзади, на пустых ящиках сидят двое вполне прилично одетых мужичков в синих фартуках.