Татьяна опустилась на стул, по щекам ее текли слезы.
— Этого не может быть! Зачем, зачем ему такие деньги?!
— Сама же сказала — акции… А теперь, когда он исчез, все кому не лень повалят на него свои долги! Потому тебя и защищаю! Хочу оградить от беды! Выходи за меня! А с ними я разберусь!
Татьяна показала рукой на дверь:
— Каргаполов… там открыто…
Золотоволосый Вячеслав Михайлович (вот, мол, неразумная!) отошел к порогу и вновь остановился.
— Татьяна! В милиции гора заявлений! Поди проверь, что правда, что неправда! В народе говорят: нет дыма без огня… Я уже две банды подмазал… отдал «видик», несколько зеленых бумажек… чтобы только ваш дом обходили… Но если они увидят, что ты меня гонишь… они набросятся. Хоть фиктивно, Танечка!
— Я ваш «видик» отработаю… И все ваши подачки…
— Таня!.. — Каргаполов вдруг приблизился, подтянул брюки — уж не хочет ли встать на колени.
— Нет!.. — воскликнула, вскакивая, Татьяна. — Не мучь меня!
— Танечка!.. С первого курса, ты же помнишь…
— Я все сказала! Мы к моей маме в деревню переедем…
Каргаполов помолчал и пошел на выход. Лаврикова крикнула ему вослед:
— А если при смерти где–нибудь лежит? И чудом вернется? Как ты ему в глаза посмотришь? Славка?!
— Я и говорю… — на секунду задержав шаг, зычно отвечал Каргаполов. — Пока хотя бы на бумаге… Мне страшно за тебя. — И вновь, упрямец, вернулся, размеренными шагами, как командор в фильме, и взял ее за руку. — Не говори «нет». Подумай еще раз. Ничего не говори. Я тебе неделю даю. Если надумаешь — в любое время, хорошо? Милиция по всем больницам и моргам проверила… ну, нету, нету Миньки на свете! Крепко подумай.
И Каргаполов, высоко подняв свою яркую голову, держа на отлете шляпу, наконец удалился. Татьяна Сергеевна прошла в спальню и, упав на постель, зарыдала, теперь уже не удерживая себя…
Как жить? Что сделать?
9
Его привезли в милицию райцентра и, заведя в кабинет с одним окном в решетке, поставили перед молодым сотрудником в новенькой форме. Милиционер долго смотрел то на Лаврикова, то на листок бумаги в руке — там мутное изображение некоей физиономии, видимо, получили по факсу.
Сам он, худенький парнишка, на лбу розовые прыщики, под носом — пошлая ниточка усов, словно мазнул углем. Наконец, подмигнув, с видом прожженного оперативника, спросил у Мини:
— Фамилия?
— Тихонов.
— Допустим, Тихонов. Имя–отчество?
— Михаил Иванович, — слегка обиделся Миня. Он никогда без необходимости не лгал.
— Допустим и такую версию. — Дежурный полистал на столе бумажки с машинописным текстом. И этак лениво, как бы с позиций огромного опыта. — Это ведь ты грабанул павильон на Маркса?
— Я?! Да я никогда!.. — Перед глазами все плыло. Нутро ныло и волнами дергалось. Господи, лечь бы в лесу, на сырую землю и уснуть. А может, согласиться, что вор? Черт со мною! Жизнь все равно погублена. Лавриков закивал.
— Впрочем, алиби, — пробурчал сотрудник. — Директору совхоза мы верим.
— Я шофер, — вдруг вспомнил Миня. — Если надо, могу… мне бы только баню.
— А права?
— Права?!. — Миня потер лоб грязной рукой. — Нету… все пропало… волной унесло…
— Какой волной?
— Волной? — Как же объяснить? Надо проще. — Ну, купался в одном месте… катер прошел… смыло…
— Где прописан?
Тут уж Лаврикову пришлось врать набело.
— Вообще–то я из Омской области… приезжал к женщине…
Зазвонил телефон, молодой милиционер снял трубку.
— Младший лейтенант Бабкин! Слушаюсь, товарищ майор!.. — И, положив трубку, вскочил. — Так! Потом разберемся! Посидишь в изоляторе — признаешься. Только не вякай мне про пятьдесят первую статью Конституции. Увести!
И рослый парень в пятнистой форме десантника, на груди сияет, как море, тельняшка, ткнул резиновой дубинкой Лаврикова — и тот понял, пошел.
— Ножа нет? Ремень снимай!.. — Проведя Миню по коридору, потом вниз и снова по коридору, охранник затолкнул задержанного за огромную железную дверь с засовом и защелкнул за ним замок.
Миня огляделся в сумерках — перед ним в узком бетонном боксе торчали, как во времена армейской службы, восемь двухэтажных коек, на коих расположились полуодетые мужики.
— Здрасьте, — тихо сказал Лавриков.
— Твоя шконка у пар–ряши, — рыкнул один из валявшихся на нижней койке слева. А параша, вернее, унитаз, торчал как огромный сломанный желтый зуб справа от двери. И верно, тут обе койки — и верхняя, и нижняя — были свободны.
— Чего ты дядьку гнобишь? — удивился другой голос. — Мест как гробов на кладбище. Иди сюда.
Благодарно кивнув, Миня сунулся боком мимо шконок поближе к говорившему. Его несильно пнули в спину пяткой, правда, босой пяткой. Миня пожал протянутую горячую руку, скинул ботинки и, сопя, полез наверх. Забрался и залег.
— Тебя за что? — спросил приютивший.
— Так, — нехотя отвечал Миня. — Надоел женщинам.
— Сдали, суки? — обрадовался сосед снизу. И вскинул вверх шарящую руку, и Миня хотел ее вновь пожать, но, оказывается, сосед, вертя пальцами, объяснял свое положение. — А мне хана. Убил поленом.
— Поленом?
— Ну. Застукал с хахалем… сидят у печки, бля, вино сосут… Сосновым шарахнул — волосы прилипли, еле отодрал… кровь… Посадят меня. Тебя как? Я Иван Иванович.
— А я Михаил Иванович.
Наступило молчание. На соседней верхней койке лежал, не моргая глядя в потолок, молодой человек с бело–серым, как бетон, лицом. А может, тут такое освещение — всего одна же лампочка горит над дверью, никакого окна нет в помине.
— А тебя за что? — спросил добросердечный Миня.
— Не тыкайте, я с вами на брудершафт не пил, — процедил сосед.
— Извините…
— Он еще выдрючивается?! Сутенер грёбаный!.. — вскинулся, завозился внизу тезка. — Девок заставлял с кавказскими спать, а деньги отбирал, так рассказывают.
Белолицый не ответил. А толстяк в майке и трико, расположившийся внизу, супротив (кажется, как раз тот, что предлагал Мине выбрать шконку возле унитаза), замычал–заурчал песню:
— Постой, пар–рявоз, не стучите, каллёса… кандухтыр, нажми тырмоза… я к маменьке р-рёдной с последним, брат, приветом надумал показаться на глаза…
— Зачем вы слова калечите? — отозвался внизу, ближе к двери, старый худой человек, который лежал, свернувшись калачиком, только седая башка светилась. — Если уж вы желаете по воровской фене все поломать, так пойте «надумал показаться на шнифты», а если уж по–человечески хотите, то…
— Я тебя, учитель, трогаю? И ты в мою душу не лезь, — зарычал в майке. — Как могу, так пою.
— Весь русский язык испоганили… — простонал старик.
— Молчи, фуфло! — заорал на всю камеру толстяк. И заколотил ногами, затряс соседние койки, чтобы, видимо, пронять старого человека.
Лязгнул замок, открылась дверь, на пороге возник охранник в пятнистой форме.
— Кого вши донимают? Радуйтесь, что с водой перебои. Будете базлать… — и он потряс резиновой дубинкой. — Понятно?
Согласное молчание было ему ответом. Дверь снова захлопнулась, прогремел засов, щелкнул замок. И в камере долго ни о чем не говорили.
— Истинно сказано… — наконец отозвался старый учитель. — От тюрьмы и от сумы… — И зашмыгал носом, заплакал.
«Как его–то угораздило сюда попасть?» — подумал недоуменно Лавриков.
Сосед снизу, Михаил, видимо, решил просветить тезку, снова вскинул шарящую руку, вертя ее и так и этак.
— Иван Егорович разбил в сердцах витрину магазина, где повешены ну все эти бабы резиновые, гандоны. Его, конечно, отпустят, но штраф впаяют. Все по закону. А этот, бегемот, упился на свадьбе, дом поджег. Потушить потушили, а свадьбу испортил. Из ревности, говорит.
— Она со мной дружила! — рявкнул в майке. — Мы со школы! А этот, вишь ли ты, бизнесмен сраный…
Снова загремела дверь, появился милиционер с резиновой палкой.
— Иван Егорович… вас.
— Спасибо, Леня… — засуетился старик, садясь и никак не попадая дрожащими ногами в ботинки. — Насовсем… или опять пришел этот, чтобы я извинился?
