— Это из одного старого детского стишка: «Пробьют теперь часы в прихожей пусть, Чтоб самый грустный час явился в мир. И детям время отправляться в путь — на холмик деревянный, в Бедфордшир».
Ее смех переходит в кашель, она вынуждена сплюнуть. Он обнимает ее за плечи и притягивает к себе.
— Итак, — говорит она, успокоившись, — получается, Бедфордшир — это просто кровать.
Он пожимает плечами:
— Дети понимают это именно так, большинство взрослых — тоже, но я думаю, это все-таки нечто большее. По крайней мере так говорила мне Няня.
— Ты ведь любил ее?
— Она была мне больше матерью, чем родная мать. И она первая привила мне интерес к языку.
Хелен кивает и с минуту рассматривает свои исхудавшие руки, прежде чем спрятать их под простыню, с глаз долой.
— Я рада, что ты решил не ехать на ее похороны — на похороны матери, я имею в виду.
Он хмурится и проводит ладонью по ее волосам:
— Почему?
Она передергивает плечами:
— Я боялась, что снова сделаешь это… ну тот фокус с булавкой. Это было ужасно, Томми. Я понимаю, что ты должен был чувствовать, но это… это было жестоко. И так не похоже на тебя.
Он усмехается:
— Да ничего я не делал этой булавкой. Взял ее с собой, хотел дать ему почувствовать хотя бы частичку той боли, которую он причинил мне на долгие годы… но в конце концов так и не смог ею воспользоваться.
— Но ты ведь ей сказал…
— Просто хотел ее уязвить. Хотел, чтобы она помучилась, как я мучился… каждую ночь, лежа в кроватке, обнимая плюшевого медведя, боясь, что дверь сейчас откроется… — Его голос замирает. — Но стоя над гробом, коснувшись его края, я чувствовал только глубокую печаль… от того, что меня обделили нормальными отношениями с отцом и с матерью тоже. Да и вообще, он ведь уже умер… он все равно ничего не почувствовал бы.
Она поворачивается в постели так, что может заглянуть ему в глаза:
— Как ты думаешь, куда он попал?
Он пожимает плечами и разглаживает морщинки на покрывале:
— Кто знает?
— Куда попаду я, как ты думаешь, дорогой?
У него начинает щипать глаза.
— Пожалуйста, — его голос звучит не громче, чем шелест переворачиваемых страниц, — давай не будем говорить об этом.
— Но ты веришь, что куда-нибудь я попаду?
Он кивает, поднимается, надеясь создать иллюзию нормальности многословием:
— Я верю, что ты отправишься в Бедфордшир, потому что именно туда попадают люди, когда засыпают… Вот и все, что с тобой случится: ты уснешь.
Она послушно позволяет поцеловать себя в щеку, прикрывает глаза и тихонько стонет.
— И какой он?
— Бедфордшир? Ну, это такое место, где все правильно… где на деревьях растет мороженое, где всегда светит солнце — даже ночью, — прибавляет он, подняв вверх указательный палец, — и все играют дни напролет. Но что самое главное, там никто никому не делает больно. И вообще никакой боли нет.
— Замечательно.
— Все так и будет, дорогая, — говорит он, глядя, как она закрывает глаза.
— Только одно плохо, — сонно произносит она, когда он уже почти доходит до двери.
— Что же плохого может быть в Бедфордшире? — спрашивает он, притворно удивившись.
— Там не будет тебя… — Она не успевает закончить фразы, потому что засыпает.
(19) 10 июня 2001 года
Дорогой Дневник!
Сейчас немного за полночь, 10 июня 2001 года. Хелен умерла пятнадцать минут назад, без четверти двенадцать, 9 июня. Дом тих и молчалив, и все-таки что-то в нем происходит. Я чувствую чье-то присутствие вокруг, какую-то нервную энергию. Я не могу даже приблизительно объяснить, что именно ощущаю. Как будто весь мир остановился. Мне очень хочется избавиться от боли, и в то же время я даже двинуться не в силах. Не хочу ни с кем говорить, никому сообщать. Меня приводит в ужас мысль о том, что люди начнут меня утешать. Что мне делать?
(20) 10 июня 2001 года
— Мистер Бел…
— Доктор, нет никаких причин продолжать все это. Я принял решение…
— Прошу прощения, мистер Бе…
— Я принял решение, и, что гораздо важнее, моя жена приняла решение, мы не хотим больше никаких посещений, ни ваших, ни сестер из местной больницы. Короче говоря, ничьих. Я понятно объяснил, доктор Хенфри?
— Нельзя ли мне переговорить с вашей женой… Может быть, она…
— Моя жена отдыхает, доктор. Она очень больна и очень устала. Я не хочу, чтобы ее беспокоили, ни лично, ни по телефону.
— Боюсь, что мне придется сообщить властям.
— Можете сообщать кому хотите, доктор, но мою жену вы не увидите. Всего доброго.
Он кладет трубку. Наверху какое-то шевеление.
— Иду, иду, дорогая! — кричит он… и вдруг понимает, что этот шум не может исходить от его жены.
(21) 15 июня 2001 года
Дорогой Дневник!
Я решился. Таблеток осталось много, плюс морфий. Этого хватит. Пишу тому, кто найдет дневник: пожалуйста, не думайте обо мне плохо. Нет никого, кто стал бы оплакивать меня, никого, кто остался бы после моего поступка без средств к существованию, нет ни кредиторов, ни должников. Итак, будучи в здравом уме и твердой памяти, находясь в добром здравии — хотя, по правде говоря, здоровье в последнее время несколько пошатнулось, я настоящим заявляю, что решил отказаться от того последнего, чем еще владею. Меня зовет деревянный холм, и очень громко — я должен наконец отозваться.
Прощайте.
Томас Беллингс
(23) 7 июня 2001 года
Пожилой мужчина выходит из-под навеса Черинг-Кросс Роуд, как будто по волшебству появляется прямо из воздуха, и трогает его за плечо.
— Привет, Беллингс, — говорит он.
Беллингс оборачивается. Струи дождя бегут по его лицу.
— Разве… разве мы знакомы?
Отходят такси с пассажирами, тротуары полны прохожих. Барабанит дождь, люди снуют туда-сюда, не обращая никакого внимания на потрепанного старика, закутанного во что-то, напоминающее индейское одеяло. Они не обращают на него внимания, потому что он для них невидим.
— Встречались, — хихикает старик, и это хихиканье тут же переходит в горловой кашель. — Но лицом к лицу — пожалуй, нет, это точно.
Беллингс качает головой:
— Извините, но я…
— Неудивительно, — перебивает старик. — В основном ты всегда был ко мне спиной во время наших коротких свиданий… Tête á derrières.[36]
Беллингс морщит лоб. Что-то в этом человеке есть такое… Тот подается вперед, его лицо теперь почти касается лица Беллингса, он говорит:
— Мне было очень приятно с тобой «беседовать», пока меня из-за тебя не… исключили.
Он кладет свою грязную руку на габардиновый плащ Беллингса:
— Скажи-ка мне, а у тебя по-прежнему такая славная задница? И ты по-прежнему так… как бы это выразиться… услужлив?
— Мередит? — Беллингс отшатывается, и тут же позади него на проезжей части раздается резкий гудок.
Старик хохочет, кашляет и сплевывает большой сгусток слизи в ближайшую канаву. Беллингс отводит глаза и пускается бегом к Кембридж-Серкус. Мередит кричит ему вслед:
— Еще не кончено, Беллингс! Уже совсем скоро!
Наконец удается поймать такси, и, забравшись внутрь, он чует запах табака. Он смотрит на надпись на перегородке между ним и водителем: «Просьба не курить» и хмурится. Глядя на струи дождя, стекающие по стеклам, он представляет себе слизь, откашлянную стариком, и червей, копошащихся в ней. И еще он вдруг осознает тот факт, что в продолжение всего разговора ни одной капли дождя на старика не упало.
(24) 12 июня 2001 года
Он лежит в постели, обхватив Хелен рукой, прижавшись к ней. Она теперь очень холодная. Хотя он настежь открыл окно, вся комната пропахла фрезиями, садовым компостом и использованными чайными пакетиками. И еще чем-то неопределимым.
