— Твой дед хочет рассказать тебе историю, — сказала она, и ее голос прозвучал измученно, — и сейчас ты его послушаешь.

Голова моего деда тяжело приподнялась, и мне захотелось, чтобы мы снова были в хогане, продолжали действо, чем бы оно ни было. По меньшей мере там я двигался, стучал, извлекая звуки из бубна наружу. Сетчатая дверь захлопнулась, и мой дед взглянул на меня. Его глаза были очень темными, темно-карими, почти черными, и ужасно знакомыми. Неужели мои глаза выглядели так же?

— Руах, — прошептал он, и я не был в этом уверен, но его шепот казался сильнее, чем прежде. Кислородная маска запотела и осталась запотевшей. Шепот продолжал доноситься, словно Люси отвернула на кухне кран и оставила его открытым.

— Ты узнаешь… сейчас… и тогда этот мир… не будет больше… твоим… — Мой дед шевельнулся, точно какой-то гигантский распухший песчаный паук в центре своей паутины, и я слышал, как шуршат лоскутья его кожи. Над нашими головами все небо стало красным.

— В конце войны… — просвистел мой дед. — Ты… понимаешь?

Я кивнул, прикованный страхом к месту, где стоял. До меня доносился звук его дыхания, я видел, как вздымались ребра, расширяясь и вздрагивая. Кислородный аппарат притих.

«Он сам дышит? — подумал я. — Он в состоянии делать это?»

— Несколько дней. Понимаешь? Прежде чем пришла Красная Армия… — Он закашлялся. Даже его кашель звучал теперь более явственно.

— Нацисты увезли… Меня. И тех цыган. Из… нашего лагеря, В Челмно.

Я никогда прежде не слышал этого слова. И с тех пор, кажется, тоже. Но когда мой дед проговорил его, новый отчаянный приступ кашля вырвался из его горла, а когда миновал, кислородный аппарат снова шипел. Но мой дед продолжал шептать:

— На смерть. Понимаешь? — Судорожный глоток кислорода. Шипение. Тишина.

— На смерть. Но не сразу. Не… прямо. — Судорожный глоток.

— Мы приехали… На поезде, на открытой платформе. Не в вагоне для скота. На запад. В сельский район. Вокруг — ничего, только деревья. — Под маской его губы дрогнули, а над ней его глаза совершенно закрылись. — Тогда в первый раз. Руах. Все эти… гигантские… зеленые… деревья. Невообразимо. Подумать только — что-то… известное нам на этой земле… может прожить так долго. — Его голос все угасал, быстрее, чем солнечный свет. Еще несколько минут, подумал я, и он снова замолчит, останется дыхание и сипение кислородного аппарата, и я буду сидеть здесь, во дворе, позволяя вечернему ветру обдувать меня.

— Когда они сгрузили… нас с поезда, — сказал мой дед, — на один миг… клянусь, я почувствовал запах… листьев. Сочных зеленых листьев… свежей зелени. Потом прежний запах… Единственный запах. Кровь в грязь. Вонь… шедшая от нас. Моча, говно, гнойные раны… — Его голос доносился чуть слышно, дыхание еле шевелившихся губ было не заметно, и все же он продолжал говорить.

— Последняя молитва… людей… перед смертью. От них будет пахнуть лучше, от мертвых. Так один из молившихся… молился, и выходило по его молитве.

— Они привели нас… в лес. Не в бараки. Их было так немного. Десять. Может, двадцать. Похожи на опоссумов. Ни единой мысли в голове. Мы пришли ко… рвам. Глубоким. Как колодцы. Уже наполовину заполненным. Они нам сказали: «Стоять смирно… Не дышать».

Сперва я подумал, что последовавшая тишина — для усиления эффекта. Он давал мне это почувствовать. И я почувствовал это: землю, мертвых людей, повсюду вокруг нас были немецкие солдаты, показывавшиеся из песка в черных униформах с бледными лицами. Тут мой дед завалился вперед, и я стал звать Люси.

Она подошла и положила одну ладонь на спину моего деда, а вторую — на шею. Спустя несколько секунд она выпрямилась.

— Он спит, — сказала она мне. — Оставайся здесь.

Она отвезла моего деда в дом, и ее долгое время не было.

Присев, я закрыл глаза и попытался заглушить в себе голос дедушки. Спустя какое-то время я подумал, что слышу жуков и змей и что-то гораздо большее, распластавшееся за кактусами.

Казалось, я также мог чувствовать на своей коже белый и прохладный лунный свет. Сетчатая дверь хлопнула, и я открыл глаза, чтобы увидеть, как Люси направляется в мою сторону, мимо меня, и относит корзинку с едой в хоган.

— Я хочу поесть здесь, снаружи, — быстро сказал я, и Люси обернулась, взявшись рукой за занавес из шкуры.

— Долго мне тебя ждать? — спросила она, и повелительная нотка в ее голосе заставила меня поежиться.

Я остался стоять на месте, и Люси пожала плечами, отпустила занавес и бросила корзинку с едой к моим ногам. В корзине я обнаружил разогретую банку консервированного перца, поджаренный хлеб с коричным сахаром и две завернутые в целлофан веточки брокколи, напомнившие мне миниатюрные деревья. В моих ушах звучало бормотание дедушки, и, чтобы отвлечься от этого звука, я начал есть.

Как только я закончил, Люси вышла, взяла корзинку и остановилась, лишь когда я заговорил.

— Пожалуйста. Поговори со мной немного.

Она посмотрела на меня. Взгляд был тем же. Будто мы никогда даже не встречались.

— Иди поспи. Завтра… будет большой день.

— Для кого?

Люси поджала губы, и вдруг мне показалось, что она готова разразиться градом слез.

— Иди спать.

— Я не буду спать в хогане, — сказал я ей.

— Будешь.

Она стояла, и ее спина была теперь обращена ко мне. Я попросил:

— Просто скажи мне, каким Путем мы идем.

— Путем Врага.

— А как это?

— Не важно, Сет. Твой дед думает, что это поможет ему говорить. Он думает, это поддержит его, пока он будет рассказывать тебе то, что ему необходимо рассказать тебе. Не беспокойся о Пути. Побеспокойся о своем дедушке, хотя бы раз.

Мой рот раскрылся от удивления, и мою кожу обожгло, точно она дала мне пощечину. Я было запротестовал, но потом понял, что, может, она права. Всю жизнь я представлял себе дедушку задыхающимся нелепым чудовищем в инвалидном кресле. И мой отец позволял мне это. Я заплакал.

— Прости меня, — попросил я.

— Не извиняйся передо мной. — Люси направилась к сетчатой двери.

— А ты не думаешь, что для них уже поздно? — крикнул я ей вослед, ужасно разозлившись сам на себя, на своего отца и на нее тоже. Жалея своего деда. Чувствуя жалость и страх.

Люси снова вернулась, и свет луны залил белые прядки в ее волосах. Скоро, подумалось мне, она вся будет седой.

— Я имел в виду врагов моего деда, — сказал я. — Этот Путь ничего не может сделать нацистам. Правда ведь?

— Его враги — внутри него самого, — сказала Люси и оставила меня.

Несколько часов, как мне показалось, я просидел на песке, наблюдая за созвездиями, вспыхивавшими в черноте одно за другим, точно салюты. Я слышал, как на земле копошатся ночные существа. Я подумал о трубке во рту моего деда и невыразимой боли в его глазах — потому что это была именно боль, как думаю я теперь, не скука, не страх — и о врагах, находившихся внутри него. И тогда постепенно меня все же сморило. Я все еще чувствовал вкус поджаренного хлеба во рту, и звезды сияли все ярче. Я лег на спину, упершись локтями. И наконец бог знает в котором часу я заполз внутрь хогана, под брезентовый балдахин, сделанный Люси для меня, и заснул.

Когда я проснулся, Пляшущий Человечек качнулся ко мне, и я сразу же понял, где я видел такие же глаза, как у дедушки, и прежний страх вновь заставил меня содрогнуться. Интересно, как ему это удалось? Резьба на лице деревянного человечка была примитивной, черты — грубыми. Но его глаза были глазами моего деда. Они были той же своеобразной, почти овальной формы, с одинаковыми маленькими разрезами у переносицы. Те же слишком тяжелые веки. То же выражение или его полное отсутствие.

Я замер и затаил дыхание. Все, что я видел, были эти глаза, танцующие надо мной. Когда Пляшущий Человечек принял строго перпендикулярное положение, казалось, он тут же прекратил двигаться, будто бы изучая меня, и я вспомнил кое-что из того, что мне рассказывал о волках мой отец.