Плачь, любимый, и я стану плакать.
Песню подхватили все. Поднялись с тершены и женщины, лежавшие рядом с Софкой; они присоединились к девушкам и тоже начали мыться и петь. Голоса их выделялись силой и напевностью. Вода из курн потоками разливалась вокруг тершены. Песня звучала все более громко и страстно. И как назло, об одном и том же: не в богатстве счастье, что будто был у Софки милый, любила она его, а вот теперь выходит за немилого. И жалея ее, видя, как у нее тяжело на сердце, они поют песню о разлуке, думая утешить ее, показать, что она не одна, что и среди них есть такие же, несчастные горемыки, и они вянут без любви. А Софка знала, что у нее все не так. И оттого было еще горше.
Лежа ничком в облаках пара, окруженная только водой и песней, Софка чувствовала, что вместе с душившим ее паром она глотает слова песен. Прислуживающие цыганки беспрестанно входили и выходили, полено било о дверь, и Софке казалось, что оно бьет по ее голове. Все громче гремели тазы, все выше поднималась песня. Наконец высокая смуглая девушка, та самая, что жаловалась на Пасу, спасаясь от подруг, обливавших ее водой, отчего волосы облепили всю ее красивую, стройную фигуру, вскочила на тершену к Софке и, вскинув голову, запела так громко, что загудели все бани:
Знай, любимый, знай, любимый,
Как сохну я по тебе.
И вдруг смолкла и через мгновение затянула жалобное причитание, словно она завтра сама выходит замуж:
Ох, ох, тебе, любимый, жаль,
Тебе жаль, что разлука настала?
— Тетя, пойдем!
Софка поднялась, почувствовав, что больше ей не выдержать.
В курне, как только за ней опустилась занавеска, Софка схватилась за голову, упала на лавку и залилась слезами. Симка быстро повернулась навстречу цыганке и, не позволив ей войти, приказала стоять у входа и крепко держать занавеску снаружи, чтобы ничего не было видно.
Цыганка понимающе усмехнулась, уверенная, что Симка потому прячет Софку, что во время мытья и растираний будет ее учить напускать чары на мужа.
С уходом Софки женщины и девушки почувствовали себя совсем непринужденно. Распаренные и размякшие до самых костей, они пели в каком-то экстазе. Бани гудели. Даже хозяйка с вязаньем в руках пришла поглядеть, что здесь происходит. Предводительствовала всеми все та же высокая девушка. Стоя посередине тершены с тазом над головой, она самозабвенно пела. Голос ее звучал сильно и страстно:
Ох, ох, тебе, любимый, жаль,
Тебе жаль, что разлука настала?
Разлука настала, а…
Неожиданно, в исступлении страсти, она бросила таз. Он подскочил и покатился со звоном. Все переполошились, испугавшись, что хозяйка будет ругать за порчу таза. Но она, стоя у входа, и сама поддалась общему беснованию.
Никогда еще в жизни Софка не обливалась такими горючими слезами, только что в голос не рыдала. Глаза застилала тьма. Она наконец все поняла: и то, почему ей так сейчас тяжко и горько, и почему она сейчас плачет, сотрясаясь всем телом, как ни разу в жизни даже перед матерью не плакала. Совсем это не из-за того, что выходит она за нелюбимого, а из-за чего-то другого, гораздо более страшного. Все кончено. То, о чем она знала заранее, что предчувствовала, но что до сих пор казалось далеким, пришло. Раньше она, хоть никого и не любила, могла мечтать о любви, могла на что-то надеяться, кого-то ждать, любимый снился ей, она целовала его во сне. Завтра же, после венчания, все будет кончено. Некого больше ждать, некого видеть во сне, не о ком мечтать. Все, что было дорого сердцу, к чему втайне всеми силами стремилась душа, все это завтра исчезнет, канет, уйдет…
Сердце разрывалось от боли.
— Ох, ох, тетя, тетя!
Пряча залитое слезами лицо на высохшей груди Симки, Софка, словно безумная, билась в судорогах. Ее прекрасное, будто выточенное из мрамора, влажное тело сверкало и переливалось.
Мыла ее Симка осторожно, умело. Сухой, как пергамент, рукой она тщательно растирала спину, плечи и грудь Софки, чтобы завтра на свадьбе она особенно хорошо выглядела. На ее слезы и всхлипывания она не обращала внимания. Такой красоты ей давно не приходилось видеть, она и сама расстроилась и, словно утешая себя и подбадривая, твердила:
— Ох, впервые мне такое выпало!
На самом же деле, и особенно в последнее время, ни одна девушка не была счастлива, ни одна не выходила по любви. Почти все, как Софка, плакали, убивались и горевали… Да что толку!
Испугавшись, что плач и стоны Софки могут быть услышаны, так как в банях стало тише, Симка, чтобы заглушить их, принялась громко разговаривать и шутить, задирая тех, кто стоял поблизости или проходил мимо. Когда Софка, окончательно овладевшая собой и успокоившаяся, наконец встала и вышла из курны, Симка ей ни слова не сказала. Сделала вид, что ничего и не было.
— Пошли, тетя! — сказала Софка.
И та тихо ответила:
— Пошли, Софка!
И в этом «пошли, Софка!» прозвучало столько участия, столько утешения, но одновременно и такое решительное побуждение выдержать все, что посылает судьба, что Софка, растрогавшись, окрепла духом и смело, с улыбкой на губах, вышла из мыльни.
Женщины на тахтах медленно одевались, остывая после купанья. Из незастегнутых минтанов и безрукавок виднелось разгоряченное тело, на крепких покрасневших шеях беспокойно бились вены. Девушки еще никак не могли угомониться. То и дело в воздух летели белые полотенца, они вытирали пот со лба, совали их под мышки или между грудей и вытаскивали смятыми и мокрыми. Хватались за сухие полотенца, просили друг друга вытереть спину. Взаимное вытирание вызвало новые шутки, вновь поднялась возня. Помещение наполнилось запахом чистых, вымытых страстных тел. Время от времени дверь из мыльни открывалась и оттуда с шумом вырывалась сильная струя пара и зноя, явственно напоминая вздох, словно это мраморные плиты сожалели о прекрасных телах, недавно их покинувших.
Жара и пар из мыльни, влившиеся в прохладный воздух, наполнили все помещение, освещенное слабым светом свечей, сырым туманом и мглой. И казалось, это еще больше распалило и одурманило женщин.
Но как только появилась Софка, все мгновенно притихли, повернулись к ней и в один голос бросились ее весело приветствовать на свой лад:
— Эй, невеста, невеста! Ах, Томча! Глянь только, кого завтра обнимать будешь!
— Кыш, безобразницы! — крикнула что было мочи Симка. И чтобы поддержать веселье, которое, по обычаю, после купания должно еще больше разгореться, она обернулась к хозяйке: — Ну, чего ты смотришь, чего стоишь? Надо было впустить с базара парней, чтобы эти негодницы угомонились!
— О, о… тетя, пусти Васкиного Ристу. Вон он томится на мосту!
— И Йована твоего заодно! — послышался обиженный и сердитый голос Васки.
— Миту, Миту впустите! — откликнулась с другого конца расходившаяся молодуха, ядовито глянув на смуглую девушку, которая пела с тазом над головой. Крепко обняв ее, она пустилась дразнить девушку: — Миту, Миту ее впустите! — И потом запела:
Эх, Мита, Митанче,
Хоть помри, хоть лопни,
Эх, Мита, Митанче!
«Митанче» подхватили все и запели с такой исступленной страстью, что даже хозяйка заволновалась и, смеясь, принуждена была сходить и покрепче притворить наружную дверь, чтобы парни на базарной площади не услышали и не начали собираться перед банями.
Симка первой оделась и села во главе стола. Перед ней уже стоял графин ракии, лежали маринованные виноград, груши и перец. Возле нее стали рассаживаться женщины и угощаться фруктами и всякими сластями.
