— Ох, что же он не шлет его?.. Хотя бы весточку… Извел меня…

Узнав, что Софку просватали, весь город, ликуя, вздохнул с облегчением. Значит, в конце концов и с ней покончено, да, видно, только плохо богу молились, что так выдают дочку, — в крестьянскую семью, да еще за ребенка, которого ей придется учить и одеваться и умываться. Что ж, ведь она ни на кого не хотела глядеть, на всех смотрела свысока, вот и поделом! Так ей и надо! Не такая уж она важная птица, за какую себя выдавала. А затем, как полагается, пошли всевозможные наговоры и сплетни.

Но чем больше было кривотолков и слухов, тем шире были распахнуты ворота дома, а чисто выметенный двор и разукрашенные комнаты не могли вместить всех любопытствующих. Софка все это предвидела и держалась стойко. Она заранее знала, какие ей придется выносить шуточки и расспросы, имеющие цель потихоньку выведать, действительно ли она счастлива, действительно ли любит жениха, еще сущего ребенка! Знала, что самые грязные и сальные насмешки будут отпускать ее ближайшие подруги и сверстницы. И потому Софка всегда появлялась в самом роскошном своем одеянии — тяжелых шальварах, красных как кровь, с серебряным шитьем вокруг карманов и вдоль штанин. Грудь ее закрывала нитка дукатов, подаренная Марко и вызывавшая, как она понимала, больше всего изумления. Софка принимала гостей с горящими глазами и пунцовыми губами, на которые она не жалела помады, так как знала, что это будет истолковано как проявление любви и счастья.

Вечером, утомившись от гостей, Софка ложилась на тахту, служившую ей постелью. Магда, низко склонившись над стоявшим около нее низеньким столиком, пыталась заставить ее поесть — в течение дня Софка ничего не брала в рот.

Всю ночь Магда сидела, подремывая, возле нее, якобы чтоб быть под рукой, если что понадобится, на самом же деле охраняя ее. Потому что, хотя Софка и старалась держать себя в руках, каждую ночь ее била лихорадка. Она теряла представление о времени и чувствовала, что вся горит. Изо рта вырывалось горячее дыхание. Она поворачивала голову к окну и отчетливо видела, как на небе, в облаках, появляется он, могучий, высокий, с сильными руками. Вот он приближается к ней. Берет ее на руки и, не сгибаясь, — такой он сильный! — прижимает к себе и целует. Все это было так явственно, что она даже чувствовала прикосновение его лица.

Тогда она вскакивала и, обомлевшая, вне себя от страха, хватала Магду за руку, показывая в окно на небо.

— Магда, видишь?

Магда, ничему не удивлявшаяся, смачивала ей лоб водой и проводила мокрым полотенцем по губам. Софка приходила в себя, ей становилось стыдно, она ложилась ничком и приказывала:

— Магда, укрой меня. Спать хочу!

Наутро, при свете дня, Софка уже не испытывала к себе такой жалости, потому что видела, что ее жертва и ночные муки не напрасны, по крайней мере она осчастливила родителей. Дом принял свой прежний, столь знаменитый вид, блестящий, умиротворенный и торжественный. Отец немного приоделся; нового шить не хотел, чтобы не сказали, что это на деньги, полученные Софкой от свекра. Целый день эфенди Мита проводил дома. Ходил по двору и саду, присматривая за всем и наводя порядок. Дольше всего он задерживался в погребе, где стояли бочки с вином, присланные сватом Марко; что ни день он просил прислать еще то, что особенно пришлось ему по вкусу. Когда приближалось время обеда, отец приходил в нетерпение. Сам шел на кухню, топтался около очага, пробовал кушанья и указывал Магде или матери, как и что лучше приготовить, какой кусок мяса оставить для него и как поджарить… А мать, неизменно в парадном платье, не поднимая головы, печет пирожные, колет сахар, жарит кофе — по кухне нельзя и шагу сделать, не наступив на сахар или кофейное зерно. Стенные шкафы, полки и подоконники нижней комнаты завалены остатками слоеных пирогов, пирожных и локума. И все из-за отца. Понравятся ему пирожные, а съесть-то все не под силу, он и приказывает оставить ему на завтра. Но завтра он уже их не ест. На следующий день ему приглянулись другие пирожные или пироги, и он снова приказывает оставить на завтра. И вот набралось столько снеди, что весь дом, особенно нижний этаж, большая комната и кухня, пропах тяжелым, жирным, приторным запахом.

К тому же весь день не было отбоя от подарков, которые Софке беспрестанно посылал свекор Марко. После сватовства он перестал ездить по постоялым дворам и в деревню, был занят спешными приготовлениями к свадьбе и устройством дома. И потому все время посылал Софке подарки и разные сладости. А каждый вечер, с наступлением темноты, приходил сам, тайком, как бы и сам понимая, что это против обычая. От самых ворот слышался его густой бас:

— Где моя Софка?

Весь дом наполнялся его сильным, низким и радостным голосом, который достигал и верхнего этажа, где была Софка.

Подобрав шальвары, чтобы не мешали, и забрасывая косу за плечи, она выбегала к нему.

— Я здесь, папа!

И целовала ему руку.

Он протягивал ей подарок, оправдываясь, что шел-де по базару, попались ему на глаза серьги, он и купил для нее. Эфенди Мита угощал его, потом они ужинали, и Марко засиживался до глубокой ночи. Когда он уходил, Софка провожала его до ворот со свечой, и он всегда тихонько, чтобы никто не слышал, спрашивал ее:

— Денег тебе не надо? Дать, может?

— Есть, есть у нас!

— Да нет. Тебе самой, чтобы у тебя были собственные: понадобится что, ты и купишь.

Дальше он не спрашивал, но когда Софка целовала ему руку на прощание, в ее руке оказывался дукат.

Со дня сватовства и даже во время обручения, когда она в первый раз увидела своего жениха Томчу, которого, правда, толком и не разглядела, — он едва доходил ей до плеча, — Софка ни разу не плакала.

И только накануне свадьбы, в субботу, когда, по обычаю, в сопровождении молодых родственниц и ближайших соседок, она отправилась в бани, чтобы искупаться там и приготовиться к венчанию, она в первый раз расплакалась.

Наняли бани целиком. Мать, тетки и пожилые женщины остались дома. Пошла только бабушка Симка, знаменитая парильщица, которая должна была купать Софку. Это было ее ремеслом. Когда-то она убежала с турком и приняла ислам. Потом он бросил ее, она служила в гаремах, а состарившись, вернулась домой. И с тех пор купала и парила всех невест.

Поговаривали, что она и ворожить умеет, что, купая невест, она дает им наставления, снабжает разными зельями, чтобы на другой день, во время и после венчания, они понравились бы мужьям, пришлись им по вкусу.

Потому-то Софку и отправили с бабушкой Симкой. Мать должна была лишь послать в бани как можно больше еды, пирогов и пирожных, чтобы у них там было чем угоститься. Еще до обеда служанки отнесли в бани угощение и чистое платье. Софка же взяла с собой только подарки: полотенца и чулки для содержательницы бань и остальных служащих. Узел с подарками несла бабушка Симка.

Домашние проводили их до ворот и смотрели им вслед, пока они не свернули в узкую и кривую улочку, размытую водой и усыпанную камнями; гурьбой по ней идти было невозможно, все шли гуськом. Зная, что сегодня дочь эфенди Миты, Софка, должна пройти в бани, женщины и девушки с нетерпением поджидали ее у своих ворот. Симка сияла — ведь лучшей рекомендации не сыщешь! Раз семья эфенди Миты позвала ее попарить Софку, то и те, что победнее, не преминут к ней обратиться. Она здоровалась с пожилыми женщинами, задерживалась возле каждой, чтобы поговорить.

Но они и сами приветствовали ее, словно Софкино замужество было праздником и для Симки.

— Желаем счастья, бабушка Симка!

Она, довольная, отвечала:

— Спасибо, спасибо, даст бог и ваша не засидится.

Софка, в новой дорогой колии, подарке свекра, шла посередине. Она знала, что все на нее смотрят, и это было приятно. Суконная колия плотно облегала ее и грела, в плечах и у бедер она была, правда, узковата. Но это еще лучше подчеркивало фигуру. Поднятый воротник нежно и мягко ласкал шею.