— Хватит!..
— Нет, я еще покажу!.. И не думай, что избавишься, Серкебай, не надейся… Буду показывать до самой смерти, да не в раз, а понемногу, отрывками… Ты узнаешь характер Прошлого!
Наконец умолк голос Прошлого, Серкебай почувствовал себя легче. Видит — уже вернулся в поселок.
* * *
Серкебай пришел в контору колхоза. Все здесь ему знакомо, все памятно до мелочей, напоминает о времени его руководства. Председателя не было. Серкебай вернулся на улицу. Увидел невдалеке памятник погибшим и Вечный огонь. На памятнике — имена людей, не вернувшихся с фронта. Первое сверху — Асантаев Айбаш. У Серкебая дрогнуло сердце — вспомнил не только Айбаша, погибшего на войне, но и его отца Асантая. Вспомнил неурожай тридцать первого, тридцать второго, тридцать третьего годов…
Чего не видали тогда глаза Серкебая… И в те годы он был председателем. Был худым, заморенным председателем худого, заморенного колхоза. Все было истощено: быки, кони, земля, скот. Но все же, несмотря ни на что, работа не была совсем остановлена. Надежда увлекала вперед, обещала… Серкебай тогда ходил пешком, не разъезжал на жеребце, как обычно. Говорил, что должен испытать то, что испытывает народ. Раздал людям в зависимости от состава семьи по одной, по две окотившейся колхозной овце или козе. Он повторял: «Киргиз, потянувший за вымя, киргиз, отведавший молока, не умрет». Как говорится, «и для голодного придет время быть сытым, и для тощего придет время быть тучным». Серкебай хоть и шатался от голода, но с утра до вечера был на ногах, не оставил дело ни на минуту. В такие тяжелые времена кровь у народа бывает горячей. Все стерпел, всех сумел выслушать Серкебай. Сам работал, выбирая работу потяжелее, и заставлял работать жену. Разве устоят другие, видя, как трудятся Серкебай с Бурмакан?
Было это в начале лета… Год был засушлив, земля потрескалась… Серкебай искал энергичного человека, который занялся бы поливкой. Как ни прикидывал, никого не мог выбрать, кроме себя самого да еще Асантая. Вот тогда родилась поговорка: «Сам пойду, Асантая с собой прихвачу». Исполнительный — куда ни пошли его, ни словом не возразит. Вдвоем поливали озимую пшеницу. Лишь однажды выпили молока. Начали поливать на рассвете и не отдыхали до самой полуночи. Серкебай на одном краю поля, Асантай — на другом… Когда оба едва уже держались на ногах, готовы были упасть без сил, прибежала в поле Бурмакан, принесла айрану. Айран, самый настоящий, из коровьего молока! За четыре дня до того отелилась корова Серкебая…
Серкебай еще раз обежал взглядом имена, выбитые на камне. Были такие, которые не очень хорошо запомнил. Одно имя заставило улыбнуться.
— Бедный Исмаил… Помню тебя… Борода отросла клочьями, выглядел странно. И странными были твои повадки, не как у других людей… — вслух сказал Серкебай. Исмаил действительно запоминался с первой же встречи. Сонливый он был необыкновенно. Стоило ему только сесть на коня, вешал повод на луку седла, и как только конь трогался с места, так у Исмаила сразу же закрывались глаза. Ему надо ехать в одну сторону — конь нередко идет в другую или же попросту останавливается. Не знавшие Исмаила принимали его за пьяного, те же, кто знал, будили его, спрашивали, куда собрался, и направляли его коня в нужную сторону. Исмаил, приоткрыв глаза и ответив насчет маршрута, засыпал снова. Даже спешившись, шагая рядом с конем, бывало, дремал на ходу. Войдет в дом — и не успеет еще прилечь, как уже слышится его храп.
Как-то осенью большая группа людей, земляки Исмаила, ремонтировала мост, и в это время, говорят, подъезжает к мосту Исмаил, — как обычно, спит, свесив голову. И вот нашелся шутник: когда Исмаил подъехал, тихонько остановил коня и повернул головой к аилу. Животное, привыкшее к повадкам хозяина, послушно возвращается прямо к дому. Вскоре из дома выходит жена Исмаила и видит, что муж спит на коне у двора. Она осторожно будит его:
— Ой, ты еще не уехал?
— Сейчас, сейчас…
— Поезжай поскорее, пока доберешься до города, вечер наступит.
— Сейчас поеду…
Он опять пускает коня ленивой рысцой и опять, отъехав немного, засыпает привычно. Когда он подъезжает к мосту, тот же шутник опять поворачивает его коня.
Жена Исмаила под вечер выходит из дома и видит: муж по-прежнему в той же позе спит на коне.
— Ой, да разве ты не уехал? Или уже возвратился?
— Должно быть, я уже съездил…
Вот таким он был, Исмаил… Добрый, совершенно безвредный. И он остался на поле войны…
Если смотреть на список, не будет конца воспоминаниям…
Председатель Кызалак еще не вернулся в контору. Как и Серкебай, не любит сидеть на месте. «Вот что значит ожидать председателя, — сказал себе Серкебай. — Ну, привыкай…»
Он вернулся домой. Взял в руки кетмень, отправился в огород и стал расчищать арык, тот, что за Тайлак-ташем. Тайлак-таш глядел на него будто сквозь слезы.
Размахивая кетменем, Серкебай вспомнил свой сон в ту дождливую ночь, улыбнулся. «На что только не залает собака, что не привидится во сне человеку!..»
Он взмахнул кетменем, и вдруг за спиной:
— Серкеш!
Поглядел — да это же Бурмакан вернулась! Вдвоем с Рабией стоят возле двери в дом. Ох, как бросился к ним Серкебай! Подлетел и, как прежде, в молодости, обнял, стал целовать в щеки, не оставляя нецелованного места. На глазах показались слезы.
— Что с тобой, ты совсем как ребенок! Стыдно… увидят люди… оставь… — Да, Бурмакан снова почувствовала себя хозяйкой.
— Пусть видят. Может, я потому и целую, чтоб видели… Моя Бурмакан, мое счастье, моя мечта. До чего ж ты прекрасна, до чего же красива! Чиста, глубока, прозрачна — подобна нашему Сон-Кулю. Входи же скорее в дом! Теперь все у нас будет иначе, по-новому. Знаешь ли, Бурмакан, я решил работать. Так решил. Я понял, что если не стану работать, то быстро состарюсь. Я возьму трактор, пойду трактористом. Буду пахать землю. Ох, запах земли… Как следует поработать, а потом, когда совсем устанешь, лечь на землю… Как прекрасно! Как прекрасно — лежать на траве, глядеть в небо… запах земли, запах травы… Если вздремнешь ненадолго, этот отдых заменит тебе сон целой ночи. Ты лежишь, сливаясь в одно с травою, с землей. Рядом с тобой никого. Ты и земля. Вы только вдвоем. Вы обнимаете друг друга. Запахи ваши смешались, стали для вас привычны. Вы неразлучны. Связаны на века. Человек может быть разлучен со всеми: и с женой, и с ребенком, и с другом, и с родичами, но с землей никогда не расстанется — даже и после смерти. Разве не земля научила меня всему? Умная, терпеливая, задумчивая, полная чудес земля… Земля — это книга, которую никогда не прочтет до конца человек, это поэма, которую не допоет он, это мелодия, которую он никогда не закончит, это еда, которую он никогда не доест. Земля… пахать землю… сеять в поле зерно… какие слова! Ну идем же в дом, Бурмакан. Заходи, садись на почетном месте, я сам угощу тебя. Посмотри, как способен ухаживать за гостями. О, не найдется таких умений, которыми я не владею. И пищу сготовлю, и постираю, и даже могу вырезать рисунки ширдака. Все это не трудно. Трудно другое. Если мужчина или женщина вместе проживут хоть сто лет, все равно даже за эти годы не смогут познать до конца друг друга. Можно постичь все секреты мира — секрет человека так просто не распознаешь. Так я скажу — мы только сейчас узнали друг друга. Погляди-ка на небо. Синее-синее, ясное-ясное… И тополя сегодня улыбаются необычно. Посмотри-ка, опять жаворонок. Куда бы ни шел я сегодня, жаворонок сопровождает меня своей песней. За меня выплакивает мою тоску, за меня похваляется силой. Жаворонок… Кругом жаворонки… В каждом поле свой жаворонок, и у каждого — своя песня. Пусть никогда не умолкнет серенький жаворонок. Станет петь — и возрадуется земля, будет петь — зацветет весь мир, запоет — и всегда будет ясным солнце!
— Серкебай, помнишь свое обещание? Покажешь мне снова родные места, увижу Сон-Куль?
— Покажу, Бурмакан, скоро увидишь. Я ведь тоже истосковался по его священной, его чистой воде. Хочешь — завтра же и отправимся?
