— Кто он?

— Смотри!

Вошел Комурчу. Глаза Бурмакан округлились… Не верила сейчас Бурмакан старым своим глазам.

— Комурчу?! Все такой же! Здравствуйте!

— Спасибо, сватья.

— Что, Серкебай? С чего это Комурчу называет меня сватьей?

— Я пришел просить у тебя прощения, повесив на шею ремень. Мой сын с твоей дочерью…

— Жыргалбек, что ли? Это правда? Это твой сын?

— Откуда ты знаешь Жыргалбека? Он самый.

— Сколько тебе лет, Комурчу, скажи?

— Не знаю. Об этом не спрашивают у человека, который живет, не прибавляя себе лета, а если спрашивают, он не может ответить. Я и вправду не знаю, не думай, что притворяюсь. Мне никто не сказал, когда, в каком году я родился. Я ведь только сейчас, когда сам стал отцом, понял, что это такое — мать и отец. Было время, я удивлялся, видя родителей, целовавших своих детей, вдыхавших их запах. Я говорил — почему? Не знал, что запах собственного ребенка — он дороже всего остального мира. Всесильный хан, не имевший детей, оказывается, всю жизнь оставался голодным.

— Сними с шеи ремень, Комурчу! Кому ж я отдам свою дочь, если не отдам твоему сыну! Вот эта девушка уже все мне сказала. Устроили свадьбу в общежитии. Нельзя удивляться поступкам нынешней молодежи, пусть это была их, молодежная свадьба, ими устроенная. Мы справим ее по-другому, по-своему.

— Будут девичьи игры?

— Да. И я заставлю тебя петь, сват Комурчу.

— А что — и спою! Песен у меня больше, чем песка в речной отмели. У человека, нашедшего свою любовь в немолодом возрасте, песен действительно много…

— Посмотри, какое чистое небо.

Это сказал Серкебай.

В чистом небе поет жаворонок…

Это было назавтра после примирения с Бурмакан. Серкебай пришел сюда, в предгорье, вовсе не для воспоминаний о пережитом — просто желая отдохнуть. Но течение мыслей захватило его. Мысли или пение жаворонка? Серкебай ли думал о прошлом, или то пел жаворонок? Как прекрасна песнь жаворонка для тех, кто понимает, кто ценит, слушает со вниманием…

Жаворонок несколько раз встряхнул крылышками, будто вытряхнул на Серкебая все свои песни, опустился, сел на каменный выступ. Песня его была какое-то чудо, теперь же, когда оказался рядом, сделалось видно — обыкновенная серенькая птичка, размером с яйцо, цветом сливается с камнем. И во всем так, а? Как говорится, издалека слушай славу героя, а подойдешь ближе — обыкновенный человек.

Серкебай уже не смотрел больше на жаворонка. Песня жаворонка звучала в его душе. Она вобрала в себя лишь небольшой отрывок, небольшой кусочек из того, что пережил Серкебай. А если жаворонок поведал о жизни, о мечте совсем другого человека, Серкебай? Скажи — кого? Может быть, Комурчу? «Вот настоящий человек. Но нет, не об этом сейчас хочу рассказать. Я хочу сказать о земле. Есть ли глаза у земли? Есть. Она дышит? Да. Очень наблюдательный человек замечает. Земля даже спит, а потом просыпается… Земля иногда плачет, бывает — смеется. О, я не слышал песни нежнее, задушевнее, человечнее, чем песня земли. Земля возносит благодарность, и земля проклинает… Если отдать ей — вернет, не жалея, во много раз больше, а пожалеешь — и она поскупится. Земля постоянно испытывает тебя, проверяет крепость твоих корней. Если ты ляжешь, то усыпляет в своих объятиях. Земля покачивается, как колыбель. Человек перенял у земли характер. Он способен долго терпеть, но когда ему надоест, он рассердится, им овладеет гнев. Так и земля — иногда дрожит в гневе. Ты не серди ее, хорошо ухаживай за ней, не жалей того, что она ожидает, — все отдай, и она воздаст тебе сторицей. Значит, земля все равно как и жизнь… Если жизнь сравнишь с землей — пожалуй, не ошибешься. Жизнь, ты как следует покрутила меня, а? Кидала меня и в болото, кидала на лед — я все вытерпел. Я узнал, я прошел сито жизни… Ель, что моя ровесница, она давно уж засохла. Временами ты, жизнь, била по сердцу большим кулаком, сжимала его, готовая раздавить, пугала меня… А временами ласкала, подобно матери, нежила, целовала. Такая ты — жизнь, соль твоя и сладка, и горька. Я сумел отведать всего… Я научился искать среди горечи сладкое, сумел отделить одно от другого. Если бы жизнь состояла только из сладкого, она б не была интересной. Тогда бы не стало борьбы. А исчезни борьба, и не только сам человек, все способности — даже мысль притупится… Смотри-ка, я ведь совсем ненадолго дал отдых мозгам, оставив работу, решил провести время просто так, отдохнуть — и, похоже, совсем уж расклеился, а? Хуже стал себя чувствовать… Вот как бывает. Так, может, пойти к председателю Кызалаку? Пойти, согласиться руководить народным контролем?

Серкебай спускался с горы. И мысли его опускались вниз, становились ниже. Теперь этот край, предгорье, показался Серкебаю высоким. Пока он был председателем, он смотрел на него сверху вниз, как хозяин, руководитель… Говорил поучающе, смотрел уверенно… А теперь он поглядывал снизу вверх, бессильно, несмотря на то что спускался с горы. И гора взглянула на него с жалостью. Ах, какие глаза у горы, а? Одним своим взглядом поднимет твой авторитет, одним своим взглядом загонит ниже семи слоев земли!

Серкебай вспомнил разговор в больнице. Там сказал, что начнет все сначала. «Да, должен стать простым, обыкновенным человеком. К примеру, ну-ка, какая для меня есть работа в колхозе? Теперь ведь везде машины, механизмы. Не то что прежде, когда выходил в поле, взяв в руки кетмень. Молодец, Серкебай! Ты правильно предусмотрел, бедняга… Ты интересовался всем, что грохотало в колхозном машинном парке, обучал молодежь, да разве только одну молодежь? Ты привлекал весь актив, обязывал… Не отрывал от работы — обучал по ночам. Ты и сам научился водить мотоцикл, машину и трактор. И вот теперь все это оборачивается выгодой для тебя. До чего хорошо придумал! Иди теперь к председателю, попроси, чтобы дал тебе трактор. Скажи: не хочу быть контролем. Надумал, мол: самое подходящее для меня — это трактор. Да, самое подходящее… Скажи: хочу, как другие, вымазаться в мазуте».

Придумав, найдя для себя работу, Серкебай будто внезапно прозрел. Он поднял голову и увидел — весь мир улыбается ему. Перед глазами возникла вдруг Бурмакан. Веселая, смеется. Никогда так не смеялась… «Милая моя байбиче, родная… Поправилась уже, наверное, сегодня заберу домой… И мне самому тоже станет легче…» Не успел Серкебай так подумать, как услышал чей-то знакомый голос. Опять голос Прошлого!

— Серкебай, хоть ты признался жене, но дело на этом не кончилось… Все равно не избавишься от меня. Пусть даже она простит, все равно — я не прощу!

— Теперь не нуждаюсь в тебе, можешь и не прощать! Мне достаточно того, что простила моя Бурмакан. Теперь ни в грош не ставлю твои слова! — уверенно возразил Серкебай.

— Ах, до чего ж ты надменный, самоуверенный! Может, вновь показаться тебе на глаза? Этого ты желаешь?

— Показывайся! Надоели твои запугивания. Делай как знаешь, читай свою заученную молитву.

— Заученную молитву? Ну что ж — смотри…

…Куда б ни поглядел теперь Серкебай — перед глазами возникало черное болото, затем появилась девушка — голова ее наполовину утонула в болотной жиже… Он устремился к озеру — по дороге увяз в болоте. Еле вытянул провалившуюся в трясину ногу, бросился дальше. Он боялся — уже рассветало. Рассвет надвигался неумолимо. Серкебай прибежал к озеру, сбросил черное платье… Смыл грязь чистой водой Сон-Куля. Кинулся берегом озера — дальше, дальше… успеть до рассвета… Душа его не находила себе места.

— Отец! Прости! Я совершил грех, я посягнул на твою святыню, отец! Прости!

Затем перед взором его встал образ отца. Услышал густой голос батыра:

— Ты больше не сын мне, — с этим Сарман исчез…

— Ну, Серкебай, каково? Желаешь увидеть еще? — с неприязнью спросило Прошлое.

— Покажи! Если ты подпираешь небо, попробуй низвергни его!

— Для неба — не хватит силы. Лучше низвергну тебя. Посмотри-ка сюда…

Серкебай посмотрел. Опять увидел себя. Не теперешнего себя, а того, прежнего, молодого. Он стоит под скалой, он глядит на аил Батыркула. Он видит болото, видит юрту Калычи. Взглядом отыскивает место, где лежит Бурмакан. В аиле поднимается шум. Кто-то бежит сказать Калыче… Дальше не мог смотреть Серкебай, руками закрыл глаза. Но все равно видение не исчезло.